Страница 77 из 216
создать резерв за счет других участков, от него можно ожидать
любой авантюры. А мысль снова возвращается к старому
вопросу, на который он вот уже четыре месяца не может дать
твердого ответа: как могло случиться, что Гитлер дошел до
Москвы?
У него есть длинный перечень причин, но до главной
причины он так и не добрался. А может, ее вовсе нет, этой
главной причины, может, она сумма всех самых разных причин
и обстоятельств. Себя он не склонен ни в чем винить. Разве
лишь в том, что недооценил силы танковых клиньев, не думал,
не предполагал, что немцы нанесут такие мощные удары
танками. Но это должны были предусмотреть его полководцы,
военные спецы, маршалы.
- Маршалы, - сорвалось у него вслух сердито, и он
отвернулся от карты и сутуло побрел в спальню.
Он думал о первых советских маршалах. Троих из них
уже не было в живых: Тухачевского, Егорова и Блюхера. Он не
хотел вспоминать о них, об их трагической судьбе, но волей-
неволей приходилось вспоминать, когда он в суровое военное
время в бессонные ночные часы оставался один на один со
своими мыслями, пробовал разобраться в причинах неудач и
поражений на фронте. Думы о погибших маршалах всегда
приходили внезапно, и он, застигнутый врасплох, пытался
оправдаться перед своей совестью. Он им не доверял. И дело
вовсе не в том, что двое первых были в прошлом офицерами
царской армии. Доверяет же он Шапошникову и тому же
Говорову. Ленин доверил пост Главкома Республики Советов
Сергею Сергеевичу Каменеву - бывшему полковнику генштаба
царской армии. Имя командарма Каменева заставило Сталина
тихо улыбнуться. Он вспомнил, как однажды спросил его:
"Сергей Сергеевич, а вы, случайно, не родственник тому
Каменеву, Льву Борисовичу?" Командарм первого ранга
щелкнул каблуками, выпрямился и ответил четко, по-военному:
"Никак нет, товарищ Сталин, даже не однофамилец!" Имя же
того Каменева, всегда стоящее рядом с именем Зиновьева,
вызывало в памяти ненавистное имя Троцкого, которого
Сталин считал своим личным врагом номер один. А всех своих
врагов он считал врагами народа. Что касается Троцкого,
Каменева и Зиновьева, тут он не ошибался. Троцкого Сталин
ненавидел лютой ненавистью. Он знал, что этот политический
авантюрист, презирающий русский народ, метил в
комимператоры России. Из всех врагов молодой советской
власти и коммунизма он был самым опасным и самым
коварным. Он умел расставлять свои кадры везде, но главное -
на ключевых позициях: в партийном и государственном
аппарате, в армии. Их было немало, таких же, как и их главарь,
авантюристов, циников и демагогов. При имени Троцкого
Сталин внутренне вздрагивал...
В спальне было тепло, он снял с себя китель, небрежно
бросил на стул и снова втиснулся в кресло. Часы показывали
без десяти минут пять.
Лежащий на столике томик Льва Толстого действовал
магически - он манил к себе интригующе, точно в нем таились
какие-то очень важные тайны, ответы на мучившие его
вопросы. Он протянул руку, взял книгу, и она как бы открылась
сама."Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой
русский патриотизм (которого не мог, не морщась,
выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов
ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты
- свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до
Воробьевых гор, а в случае успеха - себе приписать его; в
случае же отказа - очистить себя в преступлении оставления
Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого
человека. Одни страшный вопрос занимал его. И на вопрос
этот он ни. от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него
теперь только в том: "Неужели это я допустил до Москвы
Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось?
Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или
третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену
распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же
решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена.
Войска должны отступить, и надо отдать это приказание".
Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же,
что отказаться от командования армией. А мало того, что он
любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю
Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его),
он был убежден, что ему было предназначено спасение
России, и потому только, против воли государя и по воле
народа, он был избран главнокомандующим ".
Сталин захлопнул книгу и отложил ее в сторону. Ему
вдруг показалось, что прочитанные сейчас им строки,
написанные гением, потому бессмертны, что они касаются и
его - Сталина. Аналогии возникали сами собой; он им не очень
доверял, но, невольно вторя Толстому, спрашивал: "Неужели
это я допустил до Москвы Гитлера и когда ж это я сделал?
Когда не послушался совета Шапошникова и перед войной
передислоцировал главные силы западных округов из
укрепрайонов старой границы на новую границу? А может, еще
раньше? Нет, моей ошибки тут не было. Не по моей вине
Гитлер подошел к Москве. И что проку искать сейчас виновных.
Теперь важно другое: не сдать Москвы, выстоять, чего б это ни
стоило, сделать невозможное возможным. Важно, чтоб эта
мысль стала главной для каждого генерала. Жуков это
понимает. На этого можно положиться. У него есть свои
убеждения, которые он всегда готов отстаивать. Может
возражать, спорить, доказывать, даже если и не прав. Ершист,
упрям, прямолинеен..."
В половине шестого он разделся и лег в постель,
включив у изголовья ночник. Что-то давило на мозг, и это
отдавалось во всем теле. Не головная боль, а что-то другое,
непонятное и труднообъяснимое. "Возможно, усталость..." -
подумал он. И тогда представил себе бойцов и командиров,
которые в эту морозную ночь, не смыкая глаз, сидят в окопах,
отражают атаки врага. Каково им? И снова вспомнил
командармов Говорова и Рокоссовского. Подумал: "Они тоже
устают". До Говорова пятой армией командовал Лелюшенко.
Он ранен на Бородинском поле и сейчас находится в
госпитале. Каково его состояние, вернется ли снова в строй?
Надо поинтересоваться, позвонить ему, подбодрить теплым
словом. Вспомнил, какой усталый вид был сегодня у
Василевского. Конечно же не высыпается - небось нарушает
установленное для него время отдыха: спать с четырех до
десяти часов. Определенно нарушает. Он поднялся, протянул
руку к телефону. Услыхав в трубке голос Василевского,
спросил:
- Вы чем сейчас занимаетесь, Александр Михайлович?
- Кой-какие материалы просматриваю, товарищ Сталин.
- Просматриваете... А почему вы не соблюдаете
установленный распорядок?
- Я не понял вас, товарищ Сталин, - в некотором
затруднении после паузы отозвался Василевский.
- Вы должны сейчас спать. От четырех до десяти. И без
напоминаний. Спокойной ночи.
Он засыпал медленно, тяжело, и не было четкой границы
между сном и бдением, была полудрема, неясная,
расплывчатая и зыбкая, как туман, и в ней продолжала свою
работу беспокойная мысль, постепенно переходя от
неутешительной реальности в еще более жуткие, порой
кошмарные сновидения, от которых он всполошенно
просыпался. И в ту же минуту сновидение смывалось в памяти
бесследно, лишь один маленький кадр на какое-то время
оставался: он хорошо помнит, как во сне искренне и нежно
говорил кому-то из полководцев, стройному, высокому и
красивому: "Ты меня прости. Виноват я и не я". Ему казалось,