Страница 83 из 109
– круть! – свернешь сверху дужку, часы падают в твою ладонь, а цепочка хозяину
остается, пусть спасибо скажет, если она простая. А если золотая, пишешь мойкой
петлю и тогда уже с цепочкой тянешь. От анаши Бес окосел в прямом смысле, глаза его
разъезжались в стороны, как жуки на воде, и он вдруг заговорил со мной как гадатель-
прорицатель: «Вот выйдешь, Женя, на свободу, ро-оман про нас накатаешь. Девушки
будут читать, письма тебе присылать. Полный зал народу будет тебя встречать, хло-
опать тебе будут и в глазах у них слё-ёзы. А книгу твою будут давать на одну ночь, с
возвратом. Как лампу». Ему виделась такая чудная картина, он будто мою мечту
транслировал, хотя я совсем на него не похож. Откуда ему знать про эти залы,
аплодисменты, восторги, а, главное, как лампу на ночь, это же прекрасно! «Будешь
вспоминать, Женя, как мы тут в Соре под мусорами ходили, сидели на бугорке, кайф
ловили и песни пели. И меня вспомнишь, Саню Беса. – После этих слов прогремели
совсем неподалёку два салюта, будто подтверждая его историческую правоту, и от
вахты побежали надзиратели в сторону Шизо. – Петарды хлопают, – пояснил Саня. –
Фули нам пули, когда нас дробь не берёт».
…И всё, что он говорил, сбудется. Ты выйдешь на волю и напишешь книгу, потом
и вторую, и пятую, и десятую. И вот эту напишешь – главную. А потом настанет день,
когда тебя уже не посмеет тронуть ни милиция, ни конвой, ни трибунал и ни Папа-
Римский – ты станешь сенатором на своей родине, лицом неприкосновенным. И
поедешь в Европу, мальчик Ваня, крестьянский сын, ныне сын Гулага, з/к Щеголихин;
и в Париже, в Люксембургском дворце, в Сенате Франции ты будешь заседать в зале
Виктора Гюго, за его столом, слушать приветствия на французском и русском, а сбоку,
в нише будет стоять тяжелое кресло с золотым вензелем на малиновом бархате –
кресло Наполеона…
А пока ты ничего не знаешь о такой сказке, считаешь дни за колючей проволокой
на руднике в Хакасии, и рядом с тобой особые кореша, отборные, о них написал
Сергей Есенин: «Затерялась Русь в Мордве и Чуди, нипочём ей страх. И идут по той
дороге люди, люди в кандалах. Все они убийцы или воры, как судил им рок. Полюбил я
грустные их взоры с впадинами щёк…» Сидеть тебе еще 6 лет и 3 месяца – терпи
дальше. Ибо в Писании сказано: землю унаследует кроткий…
Уже в холода, после ноябрьских, пришел к нам завпарикмахерской, старый вор
Илюша Монте-Карло, лысый, в очках, профессор по виду или замминистра
здравоохранения, а по делам строитель коммунизма: Беломорканал, БАМ, Днепрогэс,
Магнитка, и вот Сорский молибденовый. Илюша поинтересовался, хорошо ли нас
обслуживает парикмахер, если не нравится, тут же пришлем другого. А дальше Илюша
сказал, сегодня к нам приведут вора в законе Волгу, он ослеп, примите его как
положено. Освободите место в палате. Солидный человек Монте-Карло, а пришел
хлопотать. Что там за Волга? Пульников шёл с ним одним этапом и слышал легенду –
непревзойденный картежник и крупнейший авторитет в воровском мире. Идет
пижоном, руки в брюки, а за ним четыре шестерки тащат матрас, набитый отборным
шмотьём – дубленки, душегрейки, костюмы и рубашки, сапоги и туфли, всё это Волга
выиграл за пару дней на пересылке. Очень даже интересно, что за мастер такой, что за
талант. Хожу по больнице, дело делаю, поглядываю на вход и вижу – входят двое,
молодой человек, ростом повыше среднего, в дорогой «москвичке», в шапке, в
хромовых сапогах и с белой повязкой на глазах. Шестерка что-то сказал санитару, и тут
же на пустом месте выросла табуретка. Молодой человек сел, закинул ногу на ногу,
едва заметным движением губ что-то скомандовал, и шестерка понесся искать
дежурного врача. Вечером я пошел измерять температуру, раздавать лекарства. В
хирургической палате собрались блатные, и Волга весело что-то рассказывал. Я
подошел, поздоровался. Волга сразу вскинулся: «Кто такой?» Спросил высокомерно и
строго. Как это я посмел вмешаться в его рассказ. Он уловил, на мое приветствие все
ответили, значит, я не сбоку-припёку. Он быстрым движением схватил меня за нос,
потом сразу мац-мац – по плечу хлопнул, за лацкан дёрнул, во что я одет. «Самара,
ты?» – «Это наш доктор Евгений Павлович», – сказал Батумец. «Извини-ите», –
протянул Волга искренне и совсем не по-блатному. Тоном своим он купил меня сразу,
никто так не извинялся передо мной, даже из самых воспитанных.
С того дня в больнице стало заметно больше порядка, курили теперь только в
коридоре, в палатах без ора, без базара, по утрам открывали форточки, будто по
меньшей мере пожаловал в стационар санитарный генерал из Красноярска.
13
Чего мне ждать дальше? Послал письма трем известным писателям, депутатам
Верховного совета – Константину Федину, Николаю Тихонову и Федору Панфёрову.
Честно все описал. Может быть, хоть один да поможет. Зима наступила, зачёты пошли
день за полтора после того, как я начал сам оперировать. Разрешили мне выход с
Пульниковым на волю, в поселковую больницу, и раз, и другой. В декабре случился тот
эпизод с Сашей-конвоиром и с пистолетом, потом подряд пошла невезуха, вплоть до
выхода хирурга на волю. Я поплатился больше других – сняли зачёты, восстановили
полгода срока. Я убавил, они добавили…
На что мне дальше надеяться? Послал прошение о помиловании. И каждый день,
помимо больничных дел, личная задача: как укрепить терпение? Как забыть обиды?
Как очерстветь, как успеть закрыть глаза на жестокость? Как не отравить себя
мелочами? Как забыть Беллу? Время, память мою разорви, сердце, бешено бить
перестань, этот облик проклятой любви до сих пор не забыл арестант. Ничего не надо,
Женька, надо просто ждать конца срока и делать то, что велят. Помни, что делает
человека сильным: великие цели, великие примеры и великие препятствия. Беру ящик
с медикаментами и градусниками и иду в обход по палатам. Большой деревянный
ящик, в таких плотники носят топоры и стамески, они нам его и сделали. Не падай
духом, говорю я себе, ты мужаешь, набираешься опыта.
Сижу возле больного на обходе, щупаю пульс и чувствую прямо-таки физически –
уходит время. Не мой, чужой пульс, а время уходит мое. И не срок уходит, а жизнь в
полном объеме, почему так? Даже когда экстренный поступает, когда все в горячке и
суматохе, я быстро ищу пульс, наполнение, напряжение, ритм, частота, – и всё равно
вторым попутным подсчётом отмечаю, вот она, жизнь моя уходящая – раз, два, три,
четыре… Уходит-уходит-уходит. Мгновение за мгновением. В никуда. «Всё не зря, –
сказал мне Разумовский и повторил по-французски. – Я уже старик, Женя, я только
молюсь и терплю, мои главные годы уже прошли. А вы молоды, Женя, у вас есть
мужество, запомните. L’homme ne meurt pas, il se tue – человек не умирает, он убивает
себя». Много мне говорил Георгий Георгиевич, каждую минуту пребывания с ним я
ценил и помнил. «Гений ищет препятствия и препятствия его создают». Детская
романтика старого человека, русского дворянина. Разве это не утешительно, разве не
помогает?..
Со мной поступают зло, но я не буду отвечать тем же. Свобода – это когда тебя не
заставляют делать зло. Моя задача – лечить больных. До лагеря я не жил, можно
сказать, а только готовился жить. И сейчас готовлюсь, и не знаю, сколько это
продлится, может быть, до самой смерти. Поэтому тот свет нужен. Для завершения
недоделок. А пока мне надо дожить до освобождения и рассказать о тех, кого я нигде в
другом месте не встречу.
Только не получился бы мой роман длинным, как лагерный срок. Тебе хочется
описать всё, но в этом таится угроза скуки для читателя. Талант – это дар отбора.