Страница 61 из 109
церемоний. Тут не дело твое важно и нужно, а искусство, устное народное творчество.
Три раза в день по коридору рассыпчатый звон ложек и мисок. «Произвол идет!»
На верхних нарах у окна блатные – Юрик Орда с тремя пацанами, потом два
лесоруба из Красноярска, крепкие мужики, рыжие и ражие, сплавили налево эшелон
леса, тоже как бы в законе, поставили себя. Здесь же главный технолог кондитерской
фабрики Трахтенберг, еле живой, но въедливый и настырный, он то объявляет
голодовку, то прекращает, и всё это с вызовом в камеру начальника тюрьмы и
прокурора по надзору. Он же беспощадный судья на камерном разборе, кому сколько
дадут. Почти каждый день передачи. Хлеб порезан на тонкие ломтики, чтобы не
передали нож, записку или что-нибудь недозволенное. Яйца не принимаются, в них
легко замуровать спирт, анашу или даже яд для подельника. Сигареты и «Беломор» не в
пачках, а вроссыпь. Те, кого дёргают на допрос, возвращаясь, рассказывают – очередь с
передачами стоит на два квартала, занимают с ночи. Дней через пять к волчку
подозвали и меня: такой-то, он же такой-то, от кого ждете? Я назвал по одному ребят из
своей комнаты, не угадал. «Женская фамилия», – подсказал надзиратель, не хотелось
ему тащиться с кульками обратно через весь двор к воротам да еще акт составлять. Я
угадал – Люба Михайлова. Ребята заняли очередь с ночи, утром их сменили девушки.
В камере за трибуналом числился еще один кроме меня, маленький коренастый
Лёха, блатной. Было ему двадцать лет, воровал он с младенчества, сидел в малолетке.
Ехал в эшелоне с призывниками, спёр по привычке чемодан на станции и попался.
Дело его вёл тот же следователь, капитан Козлов. Вернувшись из трибунала, Лёха
подсел ко мне и самодовольно сказал: «Я за тебя мазу держал. Как там студент,
спрашивает меня Кум, припадки бывают? А как же, говорю, по утрам и вечерам».
Козлов меня вызывал дважды, допрашивал без крика, без всяких кулаком по столу.
Всё было ясно и ему, и мне, можно было передавать дело в трибунал. Но следователю
чего-то еще не хватало. В третий раз капитан приехал за мной на «виллисе» и повез не
в трибунал, а вверх по Узбекской, в сторону Головного арыка. Остановились возле
психбольницы. На окнах синие решетки, белые занавески. Значит, Узбекскую мне
суждено пройти от первого номера до последнего. «Мы считаем, что вы вполне
нормальный человек, – сказал капитан деликатно, не то, что майор Школьник. – А
поскольку болели в прошлом, мы направляем вас на экспертизу».
Вряд ли Козлов поверил тому, что Лёха сказал, дело не в Лёхе, а в уголовно-
процессуальном кодексе. Следователь обязан учесть мои показания, принять их или
отклонить. Если болезнь подтвердится, то это, возможно, отразится на приговоре. И
еще. Каждое утро, слыша из тюремного коридора «Подъем!», я не просто просыпался,
я выныривал, как из воды, из забытья в тюрьму. Мученье. Иногда язык у меня болел и
не умещался во рту, ночью я его прикусывал. Эпилептики своих припадков не помнят.
30
К четвертому курсу я знал об эпилепсии всё из литературы научной и
художественной. Искал просвет во мраке неизлечимости и последствий. В общих
словах, заболевание центральной нервной системы, распространенное и одно из самых
древних. Течение хроническое, промежутки между припадками неравномерные,
предугадать, рассчитать, а, значит предостеречься невозможно. Падучая в истории
упоминается раньше проказы, чумы и холеры. Считалась священной болезнью, ею
страдали Цезарь, Калигула, Петрарка, Мольер, Шекспир, Петр Великий, Достоевский,
Бетховен, ученый Ломброзо, пророк Магомет и многие другие. Называлась она по-
разному, то высоко – святая болезнь, то низко – половая болезнь, толковали её как
взрыв сексуального избытка, как преобразованное совокупление. В чем болезнь
выражается? Неожиданные судороги всего тела, потеря сознания, судороги бывают
сильные, случаются вывихи и переломы. Несчастные падают, прикусывают язык, на
губах пена. Перед самым приступом налетает вдруг мгновенный предвестник – аура,
яркие видения, огненные шары, ленты, искры. Человек издает дикий вопль, как от
восторга, от страсти или от боли. Аура может сопровождаться запахами, как правило,
благовонными. Аура – озарение. Припадок длится секунды, иногда минуты, затем
наступает сон. Проснувшись, больной ничего не помнит, симптом амнезии. Что еще
характерно? Припадок в толпе провоцирует других эпилептиков, падают они как от
залпа. Молниеносная эпидемия. Прогноз неутешителен, течение длительное,
снижается интеллект, изменяется личность. В тяжелых случаях слабоумие и полная
инвалидность.
Кому хочется жить с таким диагнозом, терпеть и не пытаться его опровергнуть?
Классической формы у меня все-таки не было, но я помнил тот ужас, я не мог
избавиться от подробностей и не хотел, чтобы болезнь как-то по-особому на меня
влияла. Я чутко следил за другими, отношение к эпилептику, сострадательно-
брезгливо-испуганное, скрыть нельзя. Никто, однако, меня больным не считал, при
случае говорили: здоровый лоб, вот как Женька. Я не лечился, поскольку нечем. Но я
полез на запреты, нагороженные майором Школьником, – висел на трамвайной
подножке, ходил в горы, стоял на краю пропасти, рисковал, хотя и помнил, так нельзя.
Но лучше погибнуть, чем стать инвалидом. Сам не заметишь, как пойдет деградация,
будь всегда начеку. Я должен жить активно, ярко, опасно. Я занимался боксом и
участвовал в городских соревнованиях, хотя знал, что удар в голову может
спровоцировать то самое. Но я хотел быть нормальным, демонстрировал свою
нормальность. Однако были особенности неустранимые, например, дисфория –
быстрая, ничем не обоснованная смена настроения, это моё. Вспыльчивость и
раздражительность, тоже моё. Мне всегда хотелось сказать остро и четко, но фраза не
строилась, я сбивался, подбирал слова, досадовал. Вычитал у Достоевского: «Ты
иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное страдание, мой друг, и
дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что сказал». Я ликовал от радости.
Очень хотелось мне поставить окончательный и бесспорный диагноз: я здоров, нет у
меня отягощенной наследственности.
Тогда, в 45-м, у меня был взрыв от глубокого потрясения. Встреча с Лилей после
долгой разлуки, со своими родными, бессонные ночи подряд, и вдобавок спирт-сырец,–
всё это слилось в снаряд и ударило мне по нервам, как по струнам. После госпиталя я
потерял себя, постоянно боялся припадка, не видел смысла что-то делать, к чему-то
стремиться. Но, как оказалось, стремился и своего добился. Мне нравится образ
черного коня со спящим всадником. Печально и романтично. Состояние полусна,
полуяви, заторможенность, и в то же время движение. Не забываю, у меня нашлись
силы сделать выбор – мост. А иногда думаю: не выбор, а пароксизм отчаяния.
Был ли я уверен, что постовой выстрелит? Позже мне стало казаться, что – нет, не
был уверен, и весь мой драматизм на мосту выдумка. Но это поправка времени. Нынче
молодой солдат может рассказать, как на пост к нему приходила девица, и оружие ему
приходилось откладывать для более приятного занятия. Он может заверить
слушателей, что стрелять на посту, исключая, может быть, государственную границу,
никакой дурак не станет. Допустим. Устав караульной службы не изменился –
изменилось отношение к службе, начальство изменилось, рыба с головы гниёт. Но
тогда, сразу после войны, часовой мог выстрелить без всяких-яких. Многие курсанты
были после фронта, с оружием обращались как со столовой ложкой. Мы регулярно
ходили на стрельбища, каждый обязан был отстрелять столько-то патронов из боевого