Страница 53 из 109
тоже седая, будет звать меня по вечерам и говорить сердобольным женщинам, как в
пять лет я умел читать, знал наизусть «Сказку о царе Салтане» и всю таблицу
умножения.
Не-ет, я не стану таким! Я не буду мычать, шкандыбая по Ключевой, и пугать
детей. Косоротый Ваня упустил момент, и ему стало всё равно. А я вижу момент, как
лезвие бритвы, и пойду по нему – пан или пропал. Ещё не поздно. Теперь казалось, я
не хотел армейского рабства с самого начала, с того мгновения, как сел я стричься и
пригнули мне голову. Тогда я решил – надо терпеть, мужать. И вытерпел бы до конца
дней и – уверен! – был бы хорошим офицером. Преодолел бы любые невзгоды. Кроме
вот этой… Теперь мне казалось, я не хотел рождаться на белый свет, я помню миг
своего появления и свою ярость от нежелания перемен, и свой крик изо всех сил. Но
меня не услышали, и с той поры я только и занят несчастьем своего появления под
безбожными небесами страны, где правили обещатели счастья, подстрекатели рабочих,
разорители крестьян, вдохновители интеллигенции. Я уже тогда чуял, что не там
родился, другую бы мне планету, иную бы мне судьбу.
Если я застрелюсь, будет просто ещё одна смерть, и только. Если останусь жить,
будет ещё одно преступление, в БАО я не вернусь. Я должен пройти мост между двумя
«если», между прошлым, которого уже нет, и будущим, которое за мостом. В кирзовой
сумке у меня записано: «Тот, кто научился умирать, тот разучился быть рабом».
Однако не могу успокоиться. Только боль избавит меня от боли. Остро, жадно,
неотвязно хочу казни, чтобы меня чем-то сильно ударило, размозжило бы мне все
кости, чтобы разлетелся я брызгами, как хрусталь с высоты на камни. Лицо горело,
жарко было волосам и почему-то саднило, жгло промежность, будто меня посадили на
кол. Если я не решусь, я сдохну.
По уставу караульной службы для нарушителей есть две команды. «Стой!» и
«Стой, стрелять буду!» – а дальше уже говорят пули. Должны говорить. Посты у
стоянки самолетов, посты у складов ГСМ, там сегодня наше звено, стрелять не будут,
но нет безвыходных положений. Есть выход в город по мосту через канал, там чужой
пост, курсанты из Харьковского училища с автоматами. К нам они всегда придираются,
будто сводят счёты.
Пойду на мост. Для чего я запомнил случай с убийством штурмана накануне 1
мая, зачем это мне? Оказывается, пригодилось. Выбираешь из текущего, как раз то, что
тебе нужно, как больная собака ищет только ту траву, что вылечит. Я будто чуял
заранее свою мученье, и отбирал себе варианты спасения.
Я быстро пошел из БАО обратно в авиашколу. От Чирчика ее отделяет канал,
через канал мост, на том мосту пост. Прошел мимо УЛО, мимо штаба. Оставайся,
генерал, ты хороший человек. Я тоже мечтал стать Героем, но вот иду мимо. Дальше
санчасть. И ты живи, майор Школьник, редкая среди врачей скотина, о чём я скоро
узнаю. Почта. На столбе синий ящик. Последнее письмо от Лили я получил в
госпитале, и там были слова из песни: «Я жду, я люблю, я тоскую, я верю, ты
вернешься, и тогда я так тебя, мой милый, расцелую, как еще не целовала никогда…»
Читал я в палате, и навернулись слезы, я был слаб. Но сейчас ко всем чертям, сейчас я
силён, как лев перед прыжком, меня сейчас ничем не разжалобишь, я беру власть в
свои руки. Через плечо у меня сумка из кирзы, там комсомольский билет, карандаши,
письма от Лили и блокнот с мыслями о прошлом и будущем. Вырвал чистый листок.
Раньше я обдумывал, о чем писать, отбирал для нее самое интересное, ручку грыз, во
лбу шарил, сейчас ничего не требовалось. Приложил листок к почтовому ящику. «Я не
сдался. Прощай. Навеки твой Ванча. 31 августа 1945 года». Свернул треугольником,
написал адрес, сунул в щель синего ящика. Нет виноватых, и всё правильно. Узнают
про мой бесславный конец и 8-я школа, и 13-я, и военрук Кравец, и дети из
пионерлагеря. Комсорг Миша тоже узнает, поклонник Зощенко и, как оказалось,
пророк. Ленинградская узнает и Ключевая… Ладно, мама, прости меня, в череду бед я
добавил тебе еще одну. Последнюю.
Вот там мост, уже виднеется. Иду, не замедляя шага. Ярко-желтая глина на берегу
канала, мутная вода, белёсые от солнца перила и часовой. Автомат поперек груди, глаза
вприщурку – смотрит, кто приближается. Черный бархатный погон с желтым галуном и
буква «Х». Я иду, смотрю на него, слышу стук своих сапог по настилу. «Ваша
увольнительная?» Он говорит грубо, задетый тем, что я не удосужился достать
бумажку заранее. А я иду прямо на него и молчу. Смотрю перед собой, всё вижу, но
мне безразлично, сейчас не имеет значения, видеть или не видеть. «Стой!» – окликает
он громче и злее. Он не понимает, что я иду не просто так, а в последний путь. Плевать
мне на его окрик, вижу только небо вдали и край земли.
«Стой, тебе говорят, курсант!» Лишние слова, не по уставу.
«Стой, стрелять буду!» – обозлённо кричит он, но в крике его нет той конечной
дури, когда тут же жмут на спусковой крючок. Я чую, он не сорвался, это я
промахнулся, не сбудется, но уже поздно давать отбой, я иду. Колени, колени гнутся,
чёрт побери. Коле-ени! Ноги, слушай мою команду! Спотыкаюсь. Весь мокрый, пот
застилает глаза. Ноги твёрже, иду резвее. Капает с подбородка. Вытер ладонью – кровь.
Нет, он не стрелял, не было выстрела, и вообще больше никакого шума, я прокусил
губу.
Такое не повторится. На такое хватит сил только раз в жизни. Ушёл через мост, в
чем был, и возвращаться не стану, ничто меня не вернет, – всё. Той жизни нет.
Прошлого нет, прошло мое прошлое. Осталось сплошное будущее. От нуля. Не
вернется мой ветер на круги своя.
23
Человек живет, выбирая. Из радостей большую, из горестей меньшую. Смерть не
выбирают, можно лишь ускорить ее приход, что мы и делаем, собственно говоря,
постоянно. Я выбрал смерть, но поспешно, в горячке, – и получил отсрочку. Не каждый
часовой строго придерживается устава караульной службы. Я судил по себе. Я бы
стрелял без всякого. Попал-не попал, но открыл бы пальбу как положено.
Что дальше, после такой милости? На мост я пошел смятенный, пронизанный
своим несчастьем. Я не взвесил хладнокровно все «за» и «против», жадно хотел
заглушить всё, что скопилось, ныло, мозжило. Вышибить клин клином. Танкист мог
выстрелить по ногам, ранил бы – и привел в чувство. Может быть. Полежал бы я в
госпитале еще раз, полечился бы и утихомирился. Навсегда. Служил бы в БАО, как
служат многие и пять лет, и десять, и двадцать пять. Взвесить все «за» и «против» я
могу только теперь, спустя годы, задним умом, а надо ли, коли так? Разве увидит
правду взгляд успокоенного, умудрённого? Нельзя дважды войти в одну и ту же реку –
и ты другой, и волна другая. Однако правду можно восстановить и нужно, если взялся
писать книгу.
Я пытался бежать из жизни, но сбежал только из БАО. Почему бы тебе не пройти
по тому же мосту обратно? Не хочу. Если оттуда я уходил живым, то туда меня можно
затащить только мёртвым. Не хочу круженья, блуждают по кругу только слепые,
несчастные, бесцельные, для них – пропади всё пропадом. А сильный и любимый
видит цель, он делает из жизни мечту. А из мечты действительность – там, где ты
очутился после моста.
Что теперь главное? Думай скорее. Правде в глаза!
Главное – выжить.
Так и началось. Как только отважился жить дальше, так оно и началось. Я стал
преступником, нарушил присягу. «Я не участвовал в войне, война участвует во мне».
Одна всеохватная жажда после моста – жить, лишь бы жить, лишь бы!.. Скорее
домой. Без оглядки. Не думал я, каково будет отцу с матерью, как легко меня там найти
и вернуть обратно. Не думал, а только хотел – домой. Нечем думать. Незачем. Я забыл