Страница 52 из 109
диагноз, а я ему в ответ стал городить про три комиссии, все мои доводы потеряли
смысл. Но я машинально произносил их, хотя и чуял, не буду летать. Ладно, пусть, не
буду, но я хочу доказательств, что не так уж я страшно болен, как мне приписали.
«Диагноз у меня под вопросом, товарищ генерал, в санчасти преувеличили». А тут как
раз и появился майор Школьник, будто ждал у меня за спиной, когда я его начну
поливать. «В чем дело, майор? – спросил генерал недовольно. – Что там у вас под
вопросом?» Стоял перед ним здоровый, рослый, руки на месте, ноги, курсант как
курсант. «У него эпилепсия, товарищ генерал, – четко ответил Школьник. – Без всяких
вопросов». Я сорвался и закричал: «Ложь! Вы наспех поставили!»
Майор начал оправдываться перед генералом: «Мы не можем доверить боевую
машину эпилептику, припадок может случиться в воздухе, а у него под рукой бомбы,
представляете, товарищ генерал? И ни-ка-ких под вопросом! Я сам видел, каким его
принесли в санчасть – синюшным до черноты, без единого рефлекса, в глубоком
коматозном состоянии. У него начинался статус эпилептикус, сплошное судорожное
состояние, нам его удалось оборвать. У него отягощенная наследственность, товарищ
генерал! – Он говорил так напористо, что генерал отвёл взгляд, а Школьник обернулся
ко мне и злобно, в упор, будто я ему сильно навредил, закончил: – Вам не только
летать, вам и пешком ходить не везде можно. Нельзя купаться, нельзя в горы ходить,
находиться на высоте, вблизи огня, камней, острых предметов. За вами постоянно надо
следить, припадок начинается внезапно, без всякого повода, без причин, в любую
минуту…»
Нет сил вспоминать дальше. Как-нибудь потом.
Да и не нужно вспоминать, роман – не анамнез болезни, а сама судьба.
В казарме меня ждал заместитель командира отряда по общевойсковой подготовке
лейтенант Лампак, пожилой, болезненного вида офицер. «Где вы ходите? – проворчал
он. – Собирайтесь. Я отведу вас в расположение БАО». Появился старшина из
каптёрки, принял постель, забрал все конспекты по навигации, бомбометанию, связи,
забрал ветрочёт, линейку НЛ-7, молча свалил всё в кучу и ушел. У меня осталась тощая
командирская сумка из кирзы с комсомольским билетом и блокнотом с записями
афоризмов. «Человека создает его сопротивление окружающей среде». М.Горький.
«А где ваша шинель?» – спросил Лампак. Я пошел к оружейной пирамиде у
дальней, торцовой стены казармы. Здесь висели наши скатки. На пришитом белом
лоскутке химическим карандашом фамилия. Винтовки стоят стройно, одна к одной,
мерцают вороненые стволы. Если бы хоть одна из них была заряжена! Я замер, застыл
в трансе, не в силах оторвать взгляда от смертоносной палки, она завораживала меня, в
ней был намёк на спасение. «Обмундирование сдадите в отдел вещевого снабжения, –
сказал Лампак. – В БАО получите своё». Вот так просто, своё, уже не курсантское.
Вышли из казармы. Солнце, сухая листва, пыль. Мимо нас прошагало в УЛО
третье звено. Грум-грум-грум, – звучал их грубый и мерный шаг. Они шли на занятия.
Уходит моя мечта. Наша с Лилей мечта. Проходит моя жизнь – мимо меня, без меня…
Они будут встречать рассветы на аэродромах, стоять на вольном просторе, смотреть на
светлые дали, все лётные поля обширны, как при начале цивилизации, видеть край
неба и на ясной заре силуэты своих красивых машин.
А я не буду.
Они будут наносить маршрут на карте, я люблю это аккуратное занятие, потом
складывать карту многократно гармошкой и паковать в прозрачный штурманский
планшет. Они будут жить в чистых городках возле своих аэродромов – молодые,
веселые и самые здоровые на земле. Отборные. Силы небесные. Войны не будет, и они
станут летать всё дальше и всё выше, без границ. «Пропеллер, громче песню пой, неся
распахнутые крылья».
Гаснет во мне жизнь, едва-едва теплится. Всё пошло прахом. «Тебе нельзя
расстраиваться», – вот что теперь осталось, к чему свелось буйство юности, роскошь
выбора: нельзя расстраиваться. Сегодня, завтра и до конца дней. Лейтенант-штурман в
восемнадцать лет, большая авиачасть, жена моя – Лиля Щеголихина, уютная квартира и
любимые книги на желтых полках. «Нельзя купаться, находиться на высоте, вблизи
огня, камней, острых предметов…» Три строгих комиссии – годен, троекратно годен, и
вот «нельзя находиться». Живой труп. «Теперь я твоя невеста».
Лампак шел впереди и молчал. Ему сорок лет, он старый, больной, но все еще
строевой офицер, не чета мне. Вдали мерно гудел учебный Ща-2, старый списанный.
Под ним в синем небе распускались белые зонтики – курсанты первого отряда
выполняли зачетные прыжки. Через неделю и нашему отряду прыгать… Я прыгаю
первым. Без парашюта.
Спокойно, Ванча. Не лей слезы, будто лишили тебя манны небесной. У технарей
служба легче, отдежурил своё, и дави ухом подушку, у них воистину солдат спит, а
служба идёт. Но почему я такой несчастный сейчас? Почему свернуло меня и
скомкало?
Исчезает мечта моя, надежда уходит, и меркнет всё вокруг. Там, в батальоне
аэродромного обслуживания, – кто попало, просто тянут лямку нестроевые, списанные,
там даже женщины есть, охраняют склады ГСМ тётки толстые в полушубках и
пистолет держат на животе, чтобы курсанты не подшутили. Я там буду самый молодой
и самый больной. Помогите мне, силы небесные, я ведь верно служил вам. «Верой и
правдой» – как отец наказывал. Чего я не исполнил?..
Молчит лейтенант Лампак, идет впереди меня, ведет как теленка. Вижу лётное
поле. Вон там, справа, ангар, а слева низенькая казарма. Вошли. Просторно, койки без
второго яруса. И рядом с моей лет сорока пяти мой теперешний сослуживец. Да что
сорока пяти, ему все девяносто девять – прокуренные усы, белёсая гимнастерка бэу и
презренный технарский погон с черным кантом. Для кого-то пустяк и мелочи, но для
меня – предел унижения, я соколом себя воспитывал, а не старой вороной. Если только
останусь здесь и лупанёт меня пляска, он первый будет вскакивать с койки и держать
мою глупую голову. Потом тащить будет меня в санчасть, наспех намотав обмотки на
свои варикозные голени, а они будут разматываться и волочиться по земле, как змеи –
ха-ха-ха!
Прошлое прошло, будущего не будет. Батальон аэродромного обслуживания –
дворники. Подметают летное поле, заносят хвосты самолетам при регулировке
приборов, караулят склады, грузят, разгружают, само слово говорит – обслуживание,
обслуга. Не офицеры, а официанты. «Будет четыре припадка в месяц, демобилизуем»,
– обещал мне майор Школьник. Спасибо, гуманист, я тронут. Два уже было, два других
– подожди, майор. Но я их ждать не намерен. «Желаю успешной службы», – сказал
лейтенант Лампак, подал мне руку и удалился.
Усатый сосед приветливо протянул мне кисет с вышивкой. Как назло – мне кисет.
От тёти Моти. Располагайся, вот твоя деревня, вот твой дом родной, давай закурим по
одной, давай закурим, товарищ мой. Беззубое создание, он будет жить, дымить и
храпеть рядом со мной, юным романтиком, покорителем небес, презирающим старичьё
со всеми их кисетами, ломотами и геморроем. Я помотал головой, ни звука не
произнес, не желая хоть чем-то себя обозначить. Меня здесь не было и меня здесь не
будет. Положил скатку на койку и вышел.
22
Жил на Ключевой косоротый Ваня, чернявый, высокий, ходил вприпрыжку,
покалеченный параличом. Он не говорил, а мычал, пуская слюну, и мать его, не старая
еще женщина с черными глазами, совсем седая, ходила по Ключевой в сумерках и звала
его: «Вань-Вань-Вань…» как собачёнку. Бабам возле ларька она рассказывала, какой он
был мальчик смышлёный, пяти лет азбуку знал – забила падучая. Моя мама, кареглазая,