Страница 48 из 109
которое заключит мир с Германией, обеспечит нам покой. Но русский народ не пошёл
на это, ибо он верил в правильность политики своего Правительства и пошёл на
жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии, и это доверие русского народа
Советскому Правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила
историческую победу над врагом человечества – над фашизмом. Спасибо ему, русскому
народу, за это доверие».
В казарму по вечерам заходил капитан Иссар, мы сразу окружали его с
расспросами: когда получим звание, куда будут назначения, на каких машинах будем
летать, как попасть в Военно-воздушную академию имени Жуковского. Однажды после
беседы я догнал комэска у выхода из казармы и попросил отпуск, хотя бы дня на два, на
три домой, мне совсем близко, родители во Фрунзе живут. Капитан не обещал, но на
другой день меня вызвал командир авиаотряда, старший лейтенант Крючков и сказал,
что если я привезу 20 лампочек и килограмм 20 бумаги, то получу увольнительную на
трое суток. Я, да не привезу! Отец – инвалид войны, у них фронтовая спайка, они чёрта
самого достанут. Я заикаться стал от волнения, да я вам не только лампочки, я вам!..
«Фокке-Вульф» привезу трофейный. – «После обеда получите в штабе увольнительную
и проездной литер», – сказал старший лейтенант.
Я не спал всю ночь. Твердил себе, что утром в путь, надо заснуть, мне нужен
отдых – и не мог, ворочался, всё думал о доме и, конечно же, о главной встрече. В моем
блокноте для мудрых мыслей на первой странице записаны стихи Константина
Симонова «Жди меня и я вернусь». Есть там и слова Максима Горького: «Самое умное,
самое гордое, чего достиг человек – это умение любить женщину, поклоняться её
красоте. От любви к женщине родилось всё прекрасное на земле». Завтра я буду с ней.
Я тихо вздыхал, ворочался. Лампочка тускло освещала длинную нашу конюшню, койки
в два яруса стояли, как лошади. Курсанты спали, слышался храп и только за дверью
возле тумбочки под висячим телефоном с ручкой, не спеша, вышагивал дневальный.
18
Я получил документы в штабе и помчался на станцию. Как раз в тот день
американцы сбросили бомбу на Хиросиму, атомную. Штурманы постарались, стрелки-
бомбардиры. Особого внимания событие не привлекло, мельком сказали по радио,
напечатали в газете где-то в конце. Греметь стали потом, пепел Хиросимы и всё такое
прочее, а тогда мы были союзниками.
Стучат колеса по рельсам, Ташкент, Арысь, Луговая… Стоял август, пыльный,
азиатский, мелькали карагачи за окном, тополя, станции, полустанки, толчея на
перронах. Я смотрел на гражданскую, теперь уже чужую мне жизнь, – как много,
оказывается, у людей суеты и лишних хлопот. То ли дело мы, офицеры, на всём
готовом. Родина знает, родина помнит. Домой я приехал ночью, мать всплакнула,
сестры ахали-охали, какой я взрослый. Отец закурил, – давай рассказывай. Я уже
вторую ночь не спал и не думал, конечно, что скоро мне это аукнется. Попав домой,
наевшись до отвалу борща, я с восторгом начал воспевать курсантскую жизнь – как мы
летаем, как бомбим цементными бомбами полигон, а про генерала Душкина вся страна
знает. Не армейская лямка получалась по моим словам, не ярмо, а рай на земле. А мама
всё уточняла, дают ли нам эти самые, как их там, парашюты. «И чего это я так тосковал
по дому? Надо взять себя в руки и не распускать сопли». Дед Михаил Матвеевич
теперь жил у нас и спал на моем топчане. С обувной фабрики он ушел, устроился
сторожем ларька на Ключевой. Утром мы сели за стол, выставили бутылку самогона,
помянули первым делом погибших – дядю Васю, Сережу и Витю, моих братанов,
вывезенных с Аральского моря в рогожных кулях с рыбой. Потом за победу, за встречу,
и дед ко мне пристал: почему у тебя нет ни одной лычки, и что будет на погонах после
окончания? «Две звездочки, если на отлично закончу». – «Подпоручик, – определил
дед. – А я был старшим ферверкером в германскую. Одна лычка бомбардир, две лычки
младший ферверкер, одна широкая фельдфебель. Пушки у нас тогда были громкие,
бабахнет за краем земли, смотришь, снаряд летит, видно его, убежать можно. А
вольтижировке учат?» Коней в авиации нет, зачем нам вольтижировка, мы делаем
мертвую петлю в воздухе и другие фигуры высшего пилотажа, вольтижировка нам не
нужно. Есть спортивная подготовка, снаряды всякие, брусья, кольца.
«А вот так сделаешь?» – Дед неторопливо поднялся, рубаху одернул, поставил
табуретку посреди комнаты, уперся в края табуретки жилистыми руками и сделал
стойку на локтях, ноги подрагивали, но он всё-таки сумел их выпрямить. Сел на
табуретку, лицо его стало сине-багровым. «Вольтижировка и джигитовка на всю жизнь
годятся, – пояснил он, мелко откашливаясь. – Пуза не будет, вот как у меня, а уже
седьмой десяток. Хоть мы и артиллерия, а рубка лозы была обязательна. Первый раз я
поскакал да так размахался, ухо коню срубил. А потом навострился, аллюр три креста,
и ни одной лозы не пропущу! – Дед отдышался и потребовал: – А ну, сделай!» – И
кивнул на табуретку. Неловко было перед стариком показывать своё молодечество, я
сидел, криво усмехался, но дед настоял. И я не сделал. Не смог удержать ноги
параллельно полу. Я делал стойку на брусьях, мог держать «угол» на кольцах, но
табуретка меня сбросила.
После завтрака я подшил свежий подворотничок, начал сборы на свидание. Мать
поглядывала недовольно, знала, собираюсь к Лиле, значит, до поздней ночи. Едва я
успел начистить сапоги, обрести вид, как во дворе залаял Граф. У нас, между прочим,
собаку звали Граф, а кошку Маркизой, мода с 20-х годов осталась, отношение к
буржуазии. Зоя выбежала к калитке, затем под окном послышались возгласы удивления
и восторга, отворилась дверь и вошла Лиля. «Здравствуй, Ваня».
А я молчу, не могу слова выговорить, у меня будто язык отсох. Только пожал ей
руку. И всё. Молчу. Сказать силюсь, – и молчу, да что такое со мной? Ни звука.
Наверное, минут пять я смотрел на Лилю, смятенно улыбался и отводил взгляд то в
одну сторону, то в другую. Восемнадцать лет прожил, никогда со мной такого не было,
онемел натурально.
«А я проснулась часов в пять, мама удивилась, ты чего? А я говорю: Ваня приехал.
Собралась – и к вам».
Мы пошли с ней по городу, по нашим местам, по Атбашинской, мимо 8-й школы,
по Пионерской, мимо 13-й, прошли вокруг кинотеатра «Ала-Тоо», посидели на
скамейке в Дубовом парке. «А помнишь «Синий платочек» в седьмом классе?
Исполнял духовой оркестр». Всё было как прежде, но только с грустью. Лиля, меня уже
целый год ждала, хотя война кончилась. Пошли к ней домой, я смотрел на Лилю, и не
мог насмотреться. Однако не терял бдительности, козырял офицерам, не то обоим
испортят настроение. В сумерках уже сели на веранде, возле ее квартиры, луна,
тишина, всё для нас, сидим, поем потихоньку «Всё, что было загадано, в свой
исполнится срок». Прекрасно как, замечательно, мы снова вместе. «Не погаснет без
времени золотой огонёк». Столько говорили и не успели наговориться. Неважно, о чем,
мне лишь бы слышать ее голос. «Сначала я была просто девчонкой, а ты просто
мальчишкой, тогда, в шестом классе. Потом мы стали школьными товарищами. А ещё
потом? – спросила она и сама ответила: – Влюбленными. А теперь? – спросила и уже
не торопилась с ответом. – Кто я для тебя?»
Я не знал, что сказать. Нельзя ли без загадок? «А теперь я твоя невеста. Тебе
исполнится двадцать лет, и мы поженимся». Конечно же, балда, дубина – моя невеста!
Но почему в двадцать, целых два года ждать. В конце сентября ей исполнится
восемнадцать. Через каких-то три-четыре месяца я стану офицером, получу