Страница 47 из 109
лётно-учебных пункта в разных местах. Неподалеку от Фрунзе, в Васильевке, была
наиболее уважаемая эскадрилья, похуже – возле Алма-Аты на 70-м разъезде, и совсем
плохая в Отаре – «особая тюрьма авиационных работников». Месяца через два мы
прибыли под Алма-Ату и 1 декабря 1944 года приняли присягу. В ней были слова:
«Пусть меня покарает священный гнев и презрение народа, если я нарушу эту
клятву…» Я её нарушил потом. 10 декабря нам объявили, что весь взвод направляется в
город Чирчик под Ташкентом, в Сталинские лагеря, в училище штурманов. Война
перешла рубежи нашей родины, освобождены Бухарест, Варшава, Будапешт, Белград.
Теперь Красной Армии требуется авиация дальнего действия.
Школы штурманов назывались по-разному. В Челябинске, например, школы
летнабов – летчиков-наблюдателей. Ничего себе наблюдатели, лупят из пулемёта со
скоростью 1800 выстрелов в минуту и сбрасывают бомбовый груз до 4-х тонн. Наша
авиашкола называлась точнее: Ташкентская военная авиационная школа стрелков-
бомбардиров, ТВАШс/б. Мы обязаны не только стрелять и бомбить, но, прежде всего,
вести самолёт по определённому курсу и наводить на цель. Главная фигура в авиации –
штурман, и хотя командиром экипажа является пилот, он ничего не делает без команды
штурмана. Здесь мы сразу начали учиться. Воздушная навигация, бомбометание,
стрельба, связь, моторы, аэрофотосъёмка. Начальником школы был генерал-майор
Душкин, Герой Советского Союза, лучший бомбардир страны, на меньшего мы не
согласны. Он с одного захода развалил надвое немецкий крейсер на Балтике – положил
бомбу прямо в трубу, причем вместо прицела пользовался якобы носком сапога. Школа
делилась на эскадрильи, отряды, звенья. Нас, двадцать седьмой год, сразу окрестили
тотальниками. Истребительную авиашколу мы теперь вспоминали как золотую пору
сачкования. Здесь же от подъёма до отбоя мы не расставались с тетрадями, ручками,
чернильницами. Учебников не было, преподаватели читали курс, а мы записывали.
Штурману полагалось иметь компас, высотомер, навигационную линейку НЛ-7, карты
и, главное, ветрочёт, треугольная такая штуковина металлическая, по ней мы
определяли всевозможные углы сноса, разворота полета и прочее. Нас учили
прокладывать маршрут, ориентироваться на местности, знать по немой карте все
населенные пункты в районе полёта, устанавливать по силуэтам все вражеские
самолеты в разных ракурсах – «хейнкель», «мессершмит», «юнкерс», «фокке-вульф», и,
кроме того, знать назубок 4-ю главу «Краткого курса» и все сталинские удары. Занятия
проводились в УЛО – учебно-летном отряде, а практика на тренажере. Забираешься на
эстакаду, садишься, смотришь, внизу идет широкая полоса, будто земля под тобой
проплывает, а ты действуй, выполняй задачу инструктора. В школе воспитывалось
уважение к нашей специальности, к офицеру-летчику, вообще к авиации. На
выпускников офицеров мы смотрели как на богов – какая у них форма, какие фуражки с
крабами, брюки навыпуск из английской шерсти, а какие кожаные куртки!
По приказу генерала Душкина курсанты-отличники получали право посещать
офицерские вечера в ДКА, пользоваться библиотекой, швейной и сапожной мастерской
для подгонки обмундирования и обуви. После окончания школы им присваивается
звание лейтенант, тогда как всем остальным – младший лейтенант. Учился я на отлично
без особого напряжения, трудности были в другом. Три наказания тиранили нас зимой –
холод, голод и охота спать. Казарма нам досталась самая плохая, бывшая конюшня,
высоченная, метров семь, цементный пол и кое-как застекленные окна. Чернила в
тумбочках замерзали. Раз в месяц, в «день авиации» мы получали наркомовский паёк,
70 рублей, хватало на 7 стаканов урюка, если не куришь. Кормили нас по 9-й
курсантской норме, тут и сливочное масло, и белый хлеб, не сравнить с общевойсковой
3-й, но есть хотелось беспрерывно от подъема до отбоя. Утром садимся за дощатый
стол по десять человек, и начинается делёжка хлеба, сопровождаемая рассказом
курсанта Данькова о том, как его брат служил до войны в погранвойсках. Заходят они в
столовую, за столик садятся по четыре и никак не больше, на белой скатерти стоит ваза
– во-от такая, и на ней хлеб нарезан – ну, ско-олько хочешь! Берут, едят-едят, осталось
два ломтика, немедленно подбегает официантка и опять по-олную вазу хлеба, а ваза во-
от такая!.. Рассказывал он каждое утро, слушали его неустанно и восклицали: да
неужели и мы доживем? Не могли мы такой разврат представить, слушали как сказку.
Учились, тянули лямку распорядка, несли караульную службу по школе, на
аэродроме, у складов ГСМ (горюче-смазочных материалов). Дни летели быстро, только
и слышали: «Подъём!.. Подъём!..» в шесть ноль-ноль, между прочим, только по
выходным – в семь. Январь, февраль, март, апрель 1945 года. Первый полет нашего
звена, практическая задача по навигации, назначили на 9 мая. Звено подняли в четыре
утра, еще темно, быстро зарядка, умывание, заправка постелей и бегом в столовую.
Настроение приподнятое – первый полет! – все взбудоражены, в огромной столовой
непривычно пусто, другие курсанты спят. Официантки на удивление приветливы,
можно подумать, они радуются нашему первому полету, хотя всегда грубиянки и
недотроги, но сегодня глаза их лучатся, они улыбаются. И вдруг женский голос в
краткий миг тишины: «Ночью по радио передали» – и столько в голосе радости: что-то
произошло. К слухам о близкой победе мы уже привыкли, 2 мая взяли Берлин, но
сейчас нам было не до слухов – всех будоражил первый полет. Вышли из столовой,
построились.
«Братва, белая ракета!» В стороне аэродрома медленно взмыла белая ракета, знак
отмены полетов. Вернулись в казарму. Появился командир эскадрильи капитан Иссар.
«Поздравляю с победой над фашистской Германией, товарищи курсанты, ура!» – И
дальше про то, что Верховный главнокомандующий, товарищ Сталин говорит, выиграть
войну, еще не значит обеспечить народам прочный мир. Красная Армия, героический
воздушный флот остаются важнейшим фактором сохранения безопасности.
Войне конец, но учебная программа оставалась ускоренной, осенью мы должны
были получить звание. Стало как-то свободнее, может быть потому, что мы стали чаще
летать, в дни полетов возвращались с аэродрома к обеду и потом уже – вольному воля,
шли в ДКА, играли в волейбол, купались в канале на границе школы и города Чирчика.
Запомнился мне «Боевой листок» с выступлением Сталина. Сначала я не увидел в нем
ничего особенного, но в тот же день вынужден был перечитать. Собрались ребята возле
листка, и курсант Резник из нашего звена сказал: «Русских Иванов, конечно, больше
всех погибло». С какой-то такой издёвкой сказал, меня сразу задело. «Больше всех
погибло евреев, украинцев и белорусов, – добавил Бублик. – У нас под фашистами ни
одного целого города не осталось».
Я оказался виноват в том, что, переписывая выступление Сталина, ничего в нем не
исправил как редактор «Боевого листка». Не угодил ни Бублику, ни Резнику. Вот о чем
говорил Сталин: «Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он
заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди
всех народов нашей страны. Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только
потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий
характер и терпение. У нашего Правительства было немало ошибок, были у нас
моменты отчаянного положения в 1941–1942 гг., когда наша армия отступала, покидала
родные нам сёла и города… Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не
оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое Правительство,