Страница 43 из 109
Имеют ли они право давать бронь без моего согласия? Имеют, время военное. Но
предупредили хотя бы. Я пошёл во 2-ю часть, она занимается исключительно военно-
учебными заведениями, там свой учёт, личные дела, всё своё. Нет, сказал мне старший
лейтенант, никаких перемен, набор будет в августе, а на комиссию вызывают всех
допризывников, выдать им приписные свидетельства. А если они меня шуганут в
пехоту? Нет, сказал старший лейтенант, двадцать седьмой год пока мобилизации не
подлежит. «Пока». Но как я узнаю про набор в авиацию, если торчу в лагере?
«Явишься сюда четырнадцатого августа в десять ноль-ноль». Он выписал мне другую
повестку, чтобы я её предъявил по месту работы.
Вместе с Лилей мы возвратились в лагерь, вся её болезнь прошла. Я ей сказал,
чтобы она извинилась перед старшей и перед начальницей лагеря Идой Григорьевной.
«Потерпят. Мне было плохо, а они меня посчитали за симулянтку. Они говорят, я тебя
не заслуживаю, мне Маша передала. У Вани, видите ли, золотой характер, а Лиля ещё
та штучка». Они её обидели бабскими судами-пересудами.
В лагере я сразу к Иде Григорьевне, показал повестку – скоро в армию, в лётное
училище. «И не жалко Лилю оставлять?» – «Она будет меня ждать, – холодно и твёрдо
сказал я, помня о сплетнях. – А потом мы поженимся». – «Вы хорошая пара, – сказала
Ида Григорьевна, – очень друг другу подходите. Так бывает у людей, которые долго
живут вместе».
Мы с ней вместе душа в душу с февраля 1940 года. Пятый год.
«А не получится так, что военный завод даст мне бронь?» – «Ты поговори с
Мишей Лещенко, он завтра-послезавтра приедет в лагерь». Разговор короткий, вроде
понятный, но, как вскоре оказалось, совсем непонятный, поскольку я думал об одном –
идеальном, а Ида Григорьевна подумала о другом – реальном.
Комсорг завода Миша Лещенко был мне послан Богом, но как всегда у чёрта
оказалось больше шансов захватить мою душу. Невысокий, чернявый, шутливый Миша
был типичный вожак молодёжи, он контролировал все наши дела – прочитывал
стенгазету и «Боевые листки», прослушивал самодеятельность, вникал в распорядок
дня, проверял калькуляцию у поваров и придирался ко всему со знанием дела.
Обязательно похвалит за то-то и то, обязательно отчитает за вон то и вот это. Так
принято в работе с массами – достижения отметь, а недостатки раздуй, иначе кадры
зазнаются. Главное – держать в узде. Он разбирался в музыке, в танцах, мог подпеть
любую песню, слова подсказать, короче говоря, и швец, и жнец, и на дуде игрец.
Старшая вожатая и начальница лагеря относились к нему с уважением, к появлению его
в лагере готовились. Но, вместе с тем, надеялись, Миша Лещенко укажет, но Миша
Лещенко и поможет. Вечером после отбоя он собирал всех вожатых, мы вместе ужинали
в закутке возле кухни. Миша рассказывал новости мировые, городские и заводские.
Вышел указ о запрещении разводов – да-да, теперь нельзя, только с позором, только
через суд, причём с объявлением во всех газетах: такая-то разводится с таким-то. При
этом уплачивается крупная сумма, а всё почему? Упала рождаемость. Стране нужны
бойцы, а их не хватает. Будто мы собираемся воевать сто лет. В другой раз он рассказал,
как в цехе завода судили слесаря-наладчика. Он самовольно ушёл с работы, якобы по
болезни, но бюллетень ему не дали, а военный трибунал войск НКВД вместо бюллетеня
дал ему восемь лет как дезертиру трудового фронта. В конце для разгрузки Миша
рассказывал один-два анекдота или читал Зощенко.
Мне в военкомат 14-го, а Миша появился 13-го под вечер. Проверил, похвалил,
попенял, после отбоя за ужином рассказал об известном на заводе лихаче и остряке
Чиповецком. У него на участке семь молоденьких девушек, только что из ФЗУ, и он им
заявил: пока каждую не попробую, не остановлюсь на достигнутом. Старшая вожатая и
начальница восторгались: «Ну, Чип, ну даёт Чипа!» – а я недоумевал: да его, гада, надо
немедленно гнать. Отовсюду! Почему комсорг так снисходителен? А он ещё про двух
парней рассказал, попались на краже. Шли с ночной смены и залезли в курятник на
Аларчинской, там сработал капкан, и не простой, а волчий. Одному ногу прищемило, а
другой стал его вызволять, хозяйка услышала, подняла крик, соседи на помощь, отвели
в милицию под ружьём. Миша Лещенко их выручил, но простительно ли у несчастной
женщины красть последнюю курицу, она сама её не ест, для базара кормит, продаст и
хлеба купит ребятишкам. Я негодовал, хотя понимал, в тюрьму загнать легко, а кто
будет на заводе работать, победу ковать? Бывало, и неплохие ребята попадали под
дурное влияние.
Заговорить при всех про военкомат и угрозу брони я не мог, ждал момента, а Миша
ещё рассказал про большой митинг на заводе, более пятидесяти человек получили
ордена и медали за успешное выполнение заданий Государственного Комитета
Обороны. Наконец, Миша Лещенко перешёл к Мише Зощенко. Сказал только одно
слово: «Аристократка», а нам уже щекотно, мы уже надеемся на максимум
удовольствия, наши ушки на макушке. «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в
шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней
на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место».
Мы слушаем, нас обволакивает блаженство. Ещё два-три слова, и мы расколемся
брызгами хохота. Наш день закончен, пионеры спят, а мы сидим под самой горой, за
медпунктом, отсюда наши голоса в палатах не слышны. «Пошли с ней в театр, в
оперу… В антракте зашли в буфет. «Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное,
то не стесняйтесь, я заплачу. Мерси, говорит. И вдруг подходит развратной походкой к
блюду и цоп с кремом и жрёт. А денег у меня кот наплакал». Самые нетерпеливые
начинают взрывчато прихохатывать. А Миша не просто читает, он играет того олуха-
повествователя, он смакует его манеру, и все мы, и начальница, и старшая вожатая
поглощены «Аристократкой», хотя знаем её наизусть, как песню, чем чаще поёшь, тем
больше удовольствия. «Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. Не пора ли нам в
театр? Звонили, может быть. А она говорит: нет. И берёт третье. Я говорю: натощак не
много ли? Может вытошнить. А она: нет, говорит, мы привыкшие. И берёт четвёртое.
Тут ударила мне кровь в голову. Ложи, говорю, взад!» Наш смех, наш хохот как джинн,
вылетевший из бутылки, прорвал все плотины, ржём до коликов, я трясусь, навалясь на
стол. Маша Чиркова ухватила меня за плечо и бьётся об меня лбом, не может оборвать
руладу. Старшая обеими руками зажимает глаза носовым платком, боясь, хлынут сейчас
оттуда два ручья слёз. А Миша – ноль внимания, невозмутим как мумия. Я ешё не видел
такого артиста разговорного жанра. Как раз Лиля подошла, она дольше всех укладывала
свой отряд. Встала как статуя и смотрит на наши конвульсии, молчит и смотрит. «А
хозяин держится индифферентно – ваньку валяет. С вас, говорит, за скушанные четыре
штуки столько-то. Как, говорю, за четыре?! Когда четвёртое в блюде находится. Нет,
отвечает. Хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято». В
краткую паузу перед взрывом послышался голос Лили: – «Какая пошлость! Взрослые
люди!»
От её оценки, от такой разительно-окоченелой серьёзности мы сейчас все как один
умрём! Я упал на дощатый столу и дёргаюсь беззвучно на грани жизни и смерти. Маша
Чиркова бьётся об меня, как об диванную подушку, волосы её рассыпались по моей
спине и щекочут шею. Но Миша Лещенко невозмутим. «Заплатил. Обращаюсь к даме:
докушайте, говорю, гражданка. Заплачено. А дама не двигается. И конфузится
докушивать. А тут какой-то дядя ввязался. Давай, говорит, я докушаю. И докушал,