Страница 42 из 109
койке, но наверняка подумала про то самое. А я не хотел развеивать её заблуждений.
Хотя за аморальное поведение полагалось тут же изгнать из лагеря и сообщить в райком
комсомола… Мы лежали такие юные, такие спелые-загорелые, мне уже семнадцать, ей
шестнадцать, а Екатерине Дмитриевне уже за тридцать, она совсем пожилая по нашим
понятиям. Увидела, мы вместе спим, значит, всё между нами произошло, и мы уже
обнаглели, не прячемся. Никто бы не поверил, сколько бы мы ни клялись, что Лиля не
отдалась мне ни в ту ночь, ни в какую другую. Никогда…
Утром на линейке, в торжественный момент подъёма флага завизжали девчонки:
«Вале-ерка! Вале-ерка там!» На вершине горы над самым лагерем сидел Шматов, как
коршун на кургане. Сидел и скалился. Линейка распалась, все сбились в кучу. Валерка
посидел-посидел, размахнулся и бросил камешек прямо в нас, небольшой, но опасный,
поскольку с высоты. Опять последовал приказ изловить, а у меня и без приказа кулаки
чесались. Надо же быть таким настырным. Лиля заявила: я тоже пойду, он из моего
отряда. Она упрямая, надо сказать, старалась ни в чём не уступать мне. Разозлил меня
Шмат, плевать ему на всех нас, комсомольских работников, холуёв, в его уличном
представлении. Пока я долез бы до вершины, – а гора крутая, я уже лазил, пыхтел, –
Валерка мог преспокойно уйти поверху хоть вправо, хоть влево, а вечером снова
паника. Гора походила на полураскрытый зонтик: спина – ложбина, спина – ложбина.
План захвата простой – я втихаря выхожу из лагеря и по дальней ложбине поднимаюсь
на самый верх, чтобы оттуда ринуться, как беркут на суслика. А лагерь тем временем
занимается своим делом по расписанию, изо всех сил доказывая, что на Шмата всем
наплевать. Пошёл я на подъём, а солнце с самого утра уже пекло вовсю. Пока я
карабкался, пролил семь потов, да ведь ещё и не спал ночью, благодаря, между прочим,
Шматову. Благодетеля своего ловлю, косвенного соучастника. Кое-как долез я доверху,
увидел Валерку сквозь кусты облепихи и лёг в изнеможении отдышаться. К мокрой
майке прилипла жёлтая глина. Валерка уже не сидел, а стоял и посматривал по
сторонам, должно быть, почуял. Лагерь лежал далеко внизу, там затеяли хоровод на
площадке, вожатые водили детей по кругу, а они, перепуганные как галчата, ходили,
спотыкаясь, задрав головы, и неотрывно глядя на нас с Валеркой. С вечера в каждой
палате наплели про него столько ужасов, ребятня теперь боялась потерять его из виду,
смотрели, как лягушата на удава. Кое-как отдышавшись, я поднялся и пошёл на захват.
«Сдавайся, Шмат, ты окружён!» Валерка с места в карьер рванул от меня по гребню. Но
может ли вечно сачкующий разгильдяй бежать быстрее вечно исполнительного
трудяги? Шматов свернул вниз по ложбине, идущей в сторону лагеря. Я увидел, как
навстречу Валерке помчалась вожатая в белой матроске. Лиля, конечно. Помочь мне.
Или, вернее, не уступить ни в чём, этого я тоже не могу объяснить. Короче говоря,
Валерку я настиг, нож у него действительно был, он его держал в руке и, вполне
возможно, хотел применить. Я в горячке схватил за лезвие, Валерка дернул к себе и
сдёрнул самодельную ручку. Лезвие осталось в моей ладони, слегка распоротой.
Изящный самодельный финач, такие вытачивали на Шестидесятом и пуляли через
забор, либо умудрялись пронести через вахтёра, ручку потом делали сами, наборную из
плексигласа, из всяких цветных кусков и довольно искусно. Я бросил нож в кусты
облепихи и даже не стал Валерку брать за шкирку. «Только попробуй рвануть, такого
пинка врежу, в Китай перелетишь!» – Я был разъярён, устал, да еще он мне руку
порезал, щенок. Старшей я сказал, что ладонь пропорол колючкой, на облепихе
попадались такие шипы, человека можно нанизать как муху.
Валерку отправили в город, а старшая меня отчитала: ты слабак, потворщик, нож
выбросил. Надо было акт составить и сдать Шматова в милицию, дали бы ему года три
колонии, видно зверя по повадке. Если по головке гладить и либеральничать вот как ты,
появится в городе второй Шмат, раздевать будет, грабить, а то и убивать. Она была
права, на заводе состояла в какой-то бригаде, помогала милиции ловить
правонарушителей, но я не мог сдать Валерку в колонию. У меня был дружок на
Западной улице, Володя Тюкалов, почти такой же, как Шмат. Он тоже не расставался с
финкой. Закон улицы – не выдавать – был законом и для меня. Наверное, поэтому год
спустя я пришёл с бедой не к своим вожатым, а к Вовке Тюку. Дерево, как уже было
сказано, куда клонится, туда и падает.
16
Пришла Зоя, сестра моя, усталая, худенькая, прошагала по жаре, по пыли 12
километров – мне повестка, завтра в военкомат к десяти. Сказано было – в августе, а
сейчас ещё июль не кончился, и мы как раз готовимся к костру. Я предупредил
начальницу и старшую вожатую, показал повестку Лиле. Начальница сказала, вечером
на полуторке привезут продукты, и мы с Зоей можем уехать в город. После ужина
началось что-то непонятное, сначала тихо, потом всё громче, громче – с Лилей что-то
стряслось, она заболела. Медсестра не даёт ей освобождения, и Лиля ей нагрубила.
Старшая сразу выводы: можно расстраиваться из-за повестки, но не до такой же
степени, чтобы падать в обморок. Я тоже так думаю. Тем более, с Лилей мы всё
обсудили заранее. Я был уже в роли шефа-курсанта на весь учебный год в 13-й школе.
В дальше совсем скандал – Лиля не вышла на вечернюю линейку. Её отряд
выводила старшая, и детвора сразу, конечно, узнала, что Лиля скоропостижно заболела,
у неё высокая температура, а вредная медсестра утверждает, нет никакой температуры.
После линейки я пошёл к ней в палату, она от меня отвернулась. «Отстаньте вы от меня
все!» Надерзила старшей, послала ко всем чертям Машу Чиркову, в один момент со
всеми перессорилась. Снова пришла в медпункт скандалить с сестрой и там, в
коридорчике упала, ушиблась, на щеке у неё ссадина. Уложили её на топчан, она лежит,
и никого не хочет видеть – вот такой поворот. Лежит и твердит одно: всё равно уеду
домой без вашего освобождения, уеду и не приеду. Она быстро всех разозлила, как это
понять – «всё равно уеду»? Райком нас послал на три сезона, мы обязаны подготовить и
провести три прощальных пионерских костра. Я ухожу, а ей ещё целый месяц – ну и
что? Неужели в колхозе лучше? «Уеду и не приеду». Если заберут Ваню, сказала ей
старшая, дадим тебе один день на проводы, а потом опять в лагерь, как же иначе? Ты
комсомолка, а время военное.
Пришла полуторка, привезла полный кузов продуктов, мы их сгрузили на кухню и
поехали в город – втроём, Зоя, Лиля и я. Старшая всё-таки имеет подход, мирно сказала
Лиле, чтобы она полежала дома, подлечилась и вернулась. «А ты, Ваня, приезжай хоть
на полчаса, мы тебе устроим проводы, это нужно пионерам с воспитательной целью».
Щека у Лили опухла, бурая от йода, но Лиля всю дорогу смеялась. Сейчас она
маму напугает до смерти своей болезнью под названием «рожа». Приехали в город, и
втроём успели в летний «Ала-Тоо» на американскую кинокартину «Серенада солнечной
долины». Утром я прибыл в военкомат к десяти ноль-ноль – обычная медкомиссия для
допризывников моего года рождения. Ни кресла, ни выдувалки, беглая комиссия,
быстрая. Однако вопрос, зачем она мне, если я всё прошёл и числюсь уже два месяца за
2-й частью? Что меня ещё смутило? Председательница комиссии, тоже хирург, крупная,
властная женщина, спросила для анкеты, где я работаю. «В пионерлагере
Шестидесятого завода». – «Так завод тебе даст бронь». У меня сразу в мозгу схема: как
только Пролетарский райком послал меня в лагерь, так завод меня забронировал.