Страница 38 из 109
место снаряд не попадает. Добежит и падает вниз лицом, ждёт следующего снаряда. А
лупят фрицы подряд, грохот стоит страшенный, отец лежит в воронке и молится: спаси
меня, Господи, и помилуй, если останусь жив, буду соблюдать все праздники
религиозные. Всякий раз молился и остался жив, только ранило один раз легко, другой
раз тяжело. Хирурги вытащили из живота кусок шинели, кусок телогрейки, отрезали
десять метров тонкой кишки. Осколок ещё и позвоночник задел, нога потеряла
чувствительность и не двигалась. Хирурги предложили ампутацию, отец отказался.
Можно подумать, у хирургов на войне была одна задача – отрезать как можно больше
здоровых рук и ног, раненые бойцы сплошь да рядом отказывались, и только тем
спасали свои конечности. Такая же история и с отцом – предложили ампутацию, есть
опасность гангрены, умрёшь. Пусть умру, но отнимать не дам, я чернорабочий, мне
нужны руки и ноги, иначе семью не прокормлю. Дал расписку, отправили его в другой
госпиталь, там он стал поправляться, хотя нога стала усыхать. Невропатолог определил,
перебито четыре сантиметра седалищного нерва, срастить нельзя, но есть надежда –
нерв растёт по одному миллиметру в год, лет через сорок будет полный ажур. А пока
массаж, растирание и диета, поскольку тебе весь живот перебрали, и рваные кишки
выбросили. Отец выглядел лучше деда, в гимнастёрке с петлицами, с широким
солдатским ремнём, в яловых сапогах и с новыми жёлтыми костылями. Он и в самом
деле сходил в церковь на углу Ленина и Ворошилова, поставил свечку, с попом
поговорил, записал с его слов молитву. После деда и отца слово взял внук – поступаю в
лётное училище. Когда война кончится, я перейду в гражданскую авиацию, буду
сталинским соколом, как Чкалов, Байдуков и Беляков, они летали в Америку через
Северный полюс. Родня мой выбор одобрила. Я не сказал, разумеется, что первого
сентября в новом учебном году заявлюсь в 13-ю школу в форме курсанта и на Лилю –
ноль внимания, буду танцевать и флиртовать с Машей Чирковой, с другими девчонками,
а на неё даже не гляну. Удивительно много стало мне попадаться стихов на тему. «Ещё
спасибо, в городском саду никто из взрослых не гуляет с нею. Что может быть
бессильней и больнее, чем ревность на семнадцатом году?» Спасёт меня только пятый
океан, голубые дороги и новые девушки, им нет числа. Я буду не просто лётчиком, я
стану Героем Советского Союза. Сразу попрошусь в боевую первоначалку, в
Чкаловскую или Качинскую, откуда через 6 месяцев офицеры-истребители вылетают
на фронт. Ещё один важный момент. Меня предали, и я должен отомстить. Не людям, а
стечению обстоятельств. Ненависть к фашистам и любовь к родине само собой
разумеются. Когда-нибудь я приеду прославленным в город своей юности и услышу,
Лиля до сих пор одна, она всё ещё любит какого-то лётчика, они учились в одном
классе… Наверное, мы с ней встретимся, и я ей прочитаю грустные-грустные стихи:
«Что ж такое случилось, что больше не можем мы вместе? Где не так мы сказали,
ступили не так и пошли, и в котором часу, на каком трижды проклятом месте мы
ошиблись с тобой и поправить уже не смогли?»
Мечты мечтами, но сначала реальность – медицинская комиссия.
13
Добровольцев пришло много, я не ожидал такой толпы соперников. Если все
станут лётчиками, самолётов не хватит. Тут же оказались и братья Пуциковичи,
ринулись ко мне как родные и близкие: «Ванай, здорово, мы тебя в списке видели!»
Меня всё это слегка накалило, я ждал, будет поступать человек пять, ну десять самых
отборных, а тут такая орда. Сразу нашлись знатоки препятствий на медкомиссии. Самое
каверзное, конечно, кресло, где вместо спинки – рейка, усаживают тебя, крутят и
останавливают. Если не поймаешь затылком рейку, пиши заявление в пехоту, и
начальником у тебя будет совсем не тот генерал, что взмывает в красном ястребке над
городом Фрунзе, и все им любуются, когда он, пролетая над Домом правительства,
легонько качнёт крылом в знак приветствия.
За дверью скрылись первые смельчаки, а в коридоре уже новые сведения. Если ты
пройдёшь кресло, не радуйся, предстоит ещё испытание, только тогда ты стопроцентно
годен. Тебе командуют: прямо перед собой шагом марш, ты идёшь и – бах! –
оказываешься вдруг в подземелье, с бешеной скоростью падаешь в тартарары. Полная
темнота и жуткая тишина без проблеска, а тебя ещё током – ррраз! Через минуту
вытаскивают, проверяют частоту пульса, зрачки, рефлексы, по колену бьют молоточком.
Результаты разные. Был случай, когда молодой, здоровый парень рухнул в подвал
спокойно, без вздоха и оха, а когда стали вытаскивать – он мёртвый, разрыв сердца.
Война, что делать, проверка суровая. Так что, ребята, подумайте, пока не поздно, в
пехотное проверяют только плоскостопие и геморрой.
Подошла моя очередь, захожу, раздеваюсь. Огромная комната, несколько столов и
полно людей полуголых и в белых халатах. Я первым делом смотрю на кресло, а там
крутят доходягу, одни рёбра. Остановили, он с закрытыми глазами поднял голову и
точно коснулся рейки. Без паники, Ванай, чем ты хуже. Сначала рост, вес, объём груди,
всё белое, медицинское – ростомер белый, весы белые, дальше аппарат на столе –
цилиндр чуть поуже ведра, от него шланг, на конце мундштук, берёшь в рот и
выдуваешь сколько можешь. Подхожу, взял мундштук в рот и дую-дую-дую. Мать
честная! Выдул до конца! Сестра даже засмеялась: больше пятисот! Врач подошёл – а
ну-ка ещё раз! Ребята окружили, даю сеанс, как в цирке. Набрал мешок воздуха и выдул
цилиндр с ещё большей лёгкостью – весь. «Вот что значит, человек не курит, – говорит
врач. – Или ты куришь?» Был бы фокус номер два, если бы я сказал, курю взатяг с
шести лет, как тут некоторые признавались. У меня такие лёгкие потому, что я хожу по
15 километров в день, плюс крестьянское происхождение. Они в чистом поле дышали
свежим воздухом не одно тысячелетие, пока революция не согнала их с полей на
фабрики, заводы, на домны и в кочегарки. Однако ёмкость лёгких не главный
показатель, не буду же я летать не них как на пузырях. Иду дальше. Окулист – норма,
ухо-горло-нос – тоже, невропатолог – норма. Сажусь в кресло и чувствую пупырышки
по всему телу, хотя тепло, май месяц, на улице жарко. О моём подвиге с выдувалкой
уже забыли, комиссия идёт своим чередом. Уселся, взялся покрепче, сестра крутанула
кресло раз, другой, третий… Что было дальше, я не сразу сообразил. Кресло
остановилось, но движение моё продолжалось. И не вкруговую, а уже вниз головой.
Весь зал со столами и белыми халатами полез в сторону, и я чувствую, как мне в правый
бок впивается железяка, – да что такое?! Пол полез под потолок. Уж не сбросили ли
меня в подпол? Но темноты нет, светло и ярко, радужные круги в глазах. Оказывается,
только сестра остановила кресло, как я сразу повалился на бок, она меня едва поймала.
Слышу голос как с того света: вставай! Меня тошнит, я обалдело встал и пошёл,
качаясь, прямиком в угол, балансирую руками, чтобы не упасть, как канатоходец, меня
вырвало. Какая к чёрту авиация, отстаньте от меня все, мне лишь бы не сдохнуть
сейчас. Я забыл все свои клятвы и мечты, осталось одно желание – поскорее бы мне
очухаться! Никуда я не буду рваться, буду пешим ходить, даю слово, только пусть мне
кишки не выворачивает. Побрёл одеваться, а меня окликают: ещё к хирургу надо, эй,
парень! В дальнем углу председатель комиссии, старый сутулый хирург, он даёт
заключение. Возле него голые Пуциковичи размахивали руками, что-то доказывали.
Никуда он от них не денется, всё напишет, как им надо. Я подошёл к хирургу со своим
листком – можно мне второй раз прийти? «Во вторник», – сказал он и сделал отметку в