Страница 37 из 109
глаза круглые. «Да ты что, куришь?!» – Аж побледнела, бедная. – «Иди, танцуй со
своим Феликсом», – я пренебрежительно отвернулся. «А что здесь такого, пойду и буду
танцевать». Тогда я добавил: «Швабра!» – предел оскорбления в нашем кругу, так
называли совсем никчёмных девчонок, всяких шалав. Лиля остолбенела. А я щелчком
метнул окурок вдоль по коридору и пошёл по лестнице к выходу.
Тёмная, глухая ночь. Брёл я по аллее посреди деревьев во мраке, спотыкался,
тащил своё несчастье и думал, Феликс наверняка пойдёт провожать её, сбитых
девичьих сердец у него гораздо больше, чем звёзд на фюзеляже у Покрышкина. Они
будут целоваться и… так далее. Курсанты – не я, они зря время не тратят. Черно, мрак,
но пусть попробует кто-нибудь сунуться ко мне из банды «Чёрная кошка», я ему откушу
голову, как редиску. А может, и нет, пусть лучше меня прирежут, жить мне дальше
незачем. Какой-то пижон в погонах, в сущности, первый встречный, – и она всё забыла,
положила ему руки на плечи. А с каким душевным трепетом спрашивала Машу
Чиркову: «А Феликс бу-удет?» – такую руладу пустила, а я стою рядом, дыхание её
слышу, губы её вижу, миллион раз мною целованные… Ко всем чертям, предательства
не прощу!
12
С утра пошёл в военкомат на углу Садовой и Сталина. Недавно Садовую
переименовали в улицу Панфилова. Справедливо. Он здесь служил, был начальником
военкомата Киргизии. Сталинская тоже появилась недавно, до войны она называлась
Гражданской. Переименования в те годы были редки, такая мода возникла позже.
Ключевая стала Белинской, и по ней, словно протестуя, перестала течь речка,
Атбашинская – бульваром Молодой Гвардии, Пионерская – Московской, переименовали
Аларчинскую, Сукулукскую, Западную, Северную. Дунганскую улицу назвали
Киевской, будто киевляне ее строили или по ней шла дорога на Киев. Дунгане в
прошлом были весьма активной частью городского населения, куда потом они девались,
трудно сказать. От Дунганского базарчика и следа не осталось, там построили
университет, исчезло название нашего околотка – Дунгановка, и забыт дунганский
писатель Ясыр Шиваза, в школе мы учили наизусть его стихотворение. Сейчас многие
улицы во Фрунзе носят имена выдающихся киргизских деятелей, а в те годы была
только одна улица Токтогула (бывшая Демьяна Бедного). Киргизские дети учились в
школе № 5, преподавание в ней велось на родном языке. Коренного населения в городе
было немного. В нашей новостройке, к примеру, на сотню домов строились три-четыре
киргизских семьи. Я не даю оценки, хорошо или плохо, просто пишу, как было…
Иду в военкомат круто менять жизнь. Когда в первом классе учительница
спрашивала, кто кем будет, я сказал: штурманом дальнего плавания, по примеру Кати
Романовой, самой красивой девочки в нашем классе начальной школы № 3 города
Троицка, дочери инженера, её любили и учителя, и ученики, умненькая, хорошенькая
такая девочка. Катя при моём появлении почему-то прыскала в сторону, я не мог понять,
в чём дело, пока дружок не надоумил – скажи матери, чтобы она тебе не застёгивала
ширинку булавкой. Я был в ужасе, я только сейчас этой булавке придал значение, ходил,
оказывается, перед Катей Романовой опозоренным. Булавка огромная, похожа на
египетскую мумию, такая же древняя и ржавая. Дома я устроил тарарам неслыханный,
чертям тошно, как говаривал дед Лейба, мать сразу же пришила пуговицы. Назвавшись
штурманом, я начал изучать моря и океаны и до пятого класса бредил дальними
странами, хотел завтра же туда уехать, проплыть по всем океанам, затем поселиться в
Африке среди слонов и баобабов, среди львов и голых людей в хижине из бамбука, сла-
адко мне было представлять изо дня в день картины. Хорошо помню момент своего
огорчения. «Не знаю, сынок, но, кажется, эти жаркие страны не наши», – сказала мама.
Я ей не поверил, начал узнавать, и постигла меня горькая разлука с мечтой, Африка
действительно оказалась не нашей. И кто это так несправедливо разделил – нам ледокол
«Челюскин», Сибирь, тайгу и вечную мерзлоту, а им слонов и вечную теплоту. Очень
хотелось «только детские книги читать, только детские думы лелеять», – уже тогда не
жаждал я взрослой жизни.
У входа в военкомат дежурный – ваша повестка? «Я хочу поступить в лётное
училище, куда обратиться?» – «Во вторую часть». Вслед за мной, между прочим,
подошла женщина и стала громко требовать: где мне получить саксаул, я жена
фронтовика, вы обязаны! Разные жёны у фронтовиков. Моя мама не придёт сюда
никогда. Но почему, разве мы лучше всех живём? Не знаю почему, но не пойдёт, будет
терпеть. И я вырасту, не пойду. Не наше это, чужое. Мы всегда старались обойтись без
казёнщины, без всех этих учреждений, контор, управлений. Пусть бы и дальше так, они
без нас, мы без них, поделить возможности. Военкомат обязан заботиться о семьях
фронтовиков, я знаю, слышал, но ничего не предпринимал, а вот эта женщина требует
по закону да ещё базарным голосом, и своего добьётся.
Народу в военкомате было меньше, чем я думал, возле двери «2-я часть» совсем
никого. Я постучал, открыл. За столом офицер перебирает карточки в ящике. «Товарищ
старший лейтенант, я заканчиваю девятый класс, по военному делу у меня пятёрки,
комсомолец, общественник, хочу поступить в училище лётчиков-истребителей». – «Год
рождения?» – «Двадцать седьмой». – «Почему именно в лётное?» Как это почему?
Странный вопрос, у Чкалова тоже спрашивали? – «А как здоровье? Медкомиссия очень
строгая». – «Ничем не болел, занимаюсь спортом». Он показал мне на стул сбоку –
садитесь, пишите заявление на имя начальника второй части Кирвоенкомата. Пятого
мая на медкомиссию. При себе иметь паспорт, справку из школы и с места жительства.
Кончался апрель 44-го. Наши войска вступили в Румынию, взяли Одессу, и маршал
Жуков получил орден Победы. Но Севастополь ещё в руках врага, воевать ещё придётся
и на других фронтах. Я не сомневался, что пройду комиссию, руки-ноги целы, нервы в
порядке, сердце никогда не болело. Я спокойно поступлю в лётное, тем более, что в
семье нашей радости, – вернулся отец прямо из госпиталя, вернулся из тюрьмы дед
Лейба. Поэтому, когда я сказал матери, что подал заявление в лётное училище, она не
стала паниковать. С приходом отца и деда мама наша стала спокойней, ей как будто
дали, наконец, возможность уйти с поста. Всей семьёй мы ходили навестить деда Лейбу.
Он не вышел из тюрьмы, – его вывезли на телеге, и хорошо, что домой, могли и на
кладбище. Деда актировали, вид у него страшный, кожа да кости, я его еле узнал, седой
весь, пегий, борода клочьями, стриженый, настоящий узник Освенцима, хотя бодрый,
улыбается, – были бы кости, мясо нарастёт. Сели за стол, бабушка поставила казан
борща, дед весело стал рассказывать, как сам довёл себя до истощения. Положили его в
тюремную больницу, там баланда и хлеба пайка, грамм двести. Дед её убавил для себя в
три раза, во-от такусенький ломтик съедал в день – он мизинец показал, – чтобы не
умереть, но и не поправиться. «Слухаю себя, слухаю», тонкая была задача, он с ней
справился и посмеивался сейчас – актировали, списали. Добрый врач попался, видит, до
конца деду не досидеть, там молодые мрут как мухи. Смеётся Митрофан Иванович,
риск благородное дело, в родной хате сидит со своими внуками, и бабка кормит его с
ложечки, чтобы, не дай Бог, не досыта, а то тут же и помрёт. Сил у него сейчас «тильки
в карты гулять», но дед шутил, вспоминал, как старые дела его раскопали и
приплюсовали к новым.
Дед про тюрьму, а отец про войну. Самое страшное – артобстрел позиций. Он был
рядовым в пехоте, шандарахнет взрыв – вскакивай и беги в ту воронку, два раза в одно