Страница 35 из 109
и указан год рождения». – «Следуйте!» – грубо и торжествующе приказал он. – «Мы
ещё учимся в девятом классе, он с двадцать седьмого года, здесь же написано!» – Лиля
выдернула у меня из рук билет и сунула под нос сержанту, но тот даже не глянул.
«Рядовой Пацюк, проведите задержанного для выяснения личности!» Хотя бы какой-
нибудь Иванов, Сидоров, – нет, непременно гоголевский персонаж. У меня слов не было
от хамского недоверия, от наглого подозрения. Берут во время облавы как труса и
беглеца. Неужели по мне не видно, что я не такой?!
Маленький солдат с автоматом ведёт большого дезертира по Атбашинской, по
Сукулукской, свернули по улице Фрунзе в сторону 2-го отделения милиции. Каждый
день я хожу здесь в школу и из школы. Бабки выглядывают из-за дувала: ага, попался,
голубчик. Солдат маленький, а уже служит, а этот здоровый лоб с девушками
прохлаждается, шуры-муры разводит, есть ли совесть у человека?
…Обычный случай, простой, мимолётный, но он оставил след. Если юного и
ранимого однажды выставить на позор, то это уже рубец на память. В милиции народу
битком, ступить некуда. У входа сидели на корточках воришки в рванье, курили бычок в
рукав, передавая друг другу. Много грубых баб, цыганки, чеченки с узелками, с
мешками, спекулянты и спецпереселенцы, они не имели права отлучаться в город без
разрешения своего коменданта, их отсюда прямо в тюрьму. Обросшие мужики, кто с
костылём, кто без, все подозрительные, как на подбор, и я среди них, одного поля ягода.
Попался. Советский патруль не ошибается, я должен сделать выводы. Совсем не
случайно я оказался в такой гоп-компании. Теперь я буду носить с собой паспорт – но!
Большое-пребольшое «но» – я не смогу приклеить себе на лоб цифру 16 для оправдания
в глазах встречных.
Кабинет с табличкой «Зам. начальника». Подошла моя очередь. За столом офицер
в погонах, глянул остро, цепко, спросил, за что задержали. «Шёл из школы, стоит
патруль, я показал комсомольский билет, а они – не является документом». – «Где
живёшь? Родители есть?» Я назвал адрес, отец на фронте, мать на швейной фабрике. Он
мне больше – ни слова, носи с собой паспорт, и всё, даже не стал смотреть
комсомольский билет. От этого обида моя на патруль дошла до остервенения, почему
они, гады, с таким презрением отнеслись к документу? На нём портреты вождей
пролетариата, моя фамилия, члена Коммунистического Союза молодёжи, это именно
документ, моё общественно-политическое, идейное лицо. а не филькина грамота! «Не
является» – с-скоты! Я пошёл домой злой как чёрт. Иду и зырю, как на меня смотрят
встречные-поперечные. И вижу, увы, только теперь увидел, смотрят они примерно так
же, как тот патруль – не пора ли тебе, сокол ясный, на фронт. Особенно тётки. У них
сыновья как я, а уже в армии. Воюют. На иных уже и похоронка пришла. А я хожу,
верзила длиннее винтовки образца 1881-го дробь 30-го с примкнутым штыком. По этим
улицам я мальчишкой бегал, теперь вырос. Война началась – хожу, война продолжается
– хожу, война скоро кончится, а я всё хожу, глаза мозолю, всё расту и никак не дорасту
до армии. Не пора ли тебе сменить маршрут тыловой на фронтовой?
Война, между прочим, всенародная, но как много я вижу людей на улицах, в
кинотеатрах, в Дубовом парке, а сколько на заводе, на швейной фабрике, на обувной.
Ездили с матушкой на свидание с дедом в лагерь возле Канта, заключённых там целое
войско, да охраняет их ещё одно войско. А сколько настоящих дезертиров скрывается
по чердакам и погребам, сколько предателей перешло к немцам, сколько в плен сдались.
Может, потому и тянется война так долго, что один воюет, а трое сачкуют.
Собственно говоря, чего ты раскипятился, если уже забирают 1926-й год
рождения. Совсем недавно уходили ребята с двадцать первого, с двадцать второго, они
были совсем взрослые, свысока смотрели на сопляков с двадцать третьего – вам войны
не видать как своих ушей. Но пошёл скоро и двадцать третий, а затем и двадцать
четвёртый. Они тоже говорили младшим, вам, двадцать пятому, строить мирную жизнь.
Ушёл и двадцать пятый. О двадцать шестом никто и думать не мог, наши войска
перешли границу. А война не кончается. Никого не осталось на Ленинградской, на
соседней улице Джамбула… Да и по всей стране. Смотрят на меня бабы с укором, а
бабы – это народ. Если народ считает, что я должен быть на войне, значит, так и должно
быть. Теперь я от этого ощущения не избавлюсь, это уже хомут. Не в возрасте дело, а в
том, как люди считают. Заметный я парень, рослый, 185 сантиметров. Пусть худой,
тощий, не брился ещё ни разу, – всё равно пора.
Рассказал матери про патруль, про милицию. «Надо что-то делать», – сказал я
значительно, и матушка сразу в панику: «Ничего не надо! Ты же не шпана
беспризорная, ты десятилетку заканчиваешь». Она боялась, что я, в конце концов, уйду
на ненавистный Шестидесятый. «Мне стыдно, надо что-то решать», – повторил я
упрямо и угрожающе. Она на меня обрушилась: у тебя отец на фронте, твой дядя Вася
убит, твои братья погибли, перестань мне на нервы действовать. Больше всего она
боялась моих идейных, маниакальных доводов. «Да провались они все, твои книжки! –
восклицала мама. – Да зачем я тебя столько лет учу, чтобы ты таким дураком вырос!..»
Ладно, я помолчу. Но от намерений своих не откажусь. Я пойду в авиацию. Окончу
школу и поступлю в училище. Авиация – это прогресс. Рано или поздно война
кончится, и я буду водить воздушные корабли из Фрунзе в Москву, из Москвы в Париж,
в Австралию, в Рио-де-Жанейро. Я не мог назвать ни одного моряка, танкиста или
артиллериста Героя Советского Союза, но сколько их среди лётчиков! Покрышкин,
Кожедуб, Талалихин, капитан Гастелло, братья Глинки, наконец, женщина Гризодубова,
да разве всех перечислишь? Я окончу лётное, посбиваю с полсотни фашистов, получу
Героя и пройду по всем улицам моей школьной поры. Я вразумлю всех бабок, я дней
десять буду ходить взад-вперёд от Ленинградской до Пишпека в форме, с погонами,
затянутый ремнём и со Звездой Героя. И пусть мне только попадётся тот недоносок, что
гнал меня под автоматом по улицам, где я рос и вырос.
А в школе военрук Кравец, фронтовик, готовил меня в пехоту: будешь генералом,
помяни моё слово, у тебя талант к тактике и стратегии. Кравец был ранен много раз, всё
лицо в узлах и шрамах, половины челюсти нет, вместо нижней губы грубо пришитый
лоскут кожи, вид прямо-таки пиратский. Гонял он нас без поблажек как настоящих
бойцов. Военное дело было почти каждый день, стреляли в тире, рыли окопы, ячейки,
ходили в атаку, изучали материально-техническую часть оружия, разбирали и собирали
– на скорость! – винтовку, автомат, станковый пулемёт «максим». Соревновались класс
с классом, школа со школой. Строевая подготовка, кроссы на три километра,
преодоление полосы препятствий с полной боевой выкладкой. На парадах и смотрах я
шагал впереди своей роты, в телогрейке, в кубанке, сапоги с отворотами, штаны с
напуском – уличная наша, а также школьная форма сорок четвёртого года. Точно как у
блатных. Во все времена так – диктует улица и шальной мир, снизу идёт мода.
Военрук Кравец считал нас бойцами своего батальона. Мы выходили на занятия
независимо от погоды, ползали по-пластунски, рыли окопы, таскали на горбу пулемёт и
ротный миномёт с тяжеленной плитой. Миномёт к тому времени уже списали, но мы
таскали, военрук сказал: «Одно списано, другое взято на вооружение, пехота с пустыми
руками никогда не останется». Помню, как в первый месяц войны обучали
новобранцев. Почти на каждой улице устанавливали чучела для отработки штыковых