Страница 34 из 109
есть всё равно хочется. Квартиранты от нас уехали, слишком далеко мы живём.
Остались мы без лошади, без коровы, без квартирантов, без деда Лейбы, и от отца
вдобавок ничего нет.
«1 апреля. День моего рождения. Лиля подарила открытку с цветами и хорошей
надписью. Буду хранить вечно. Ходили в «Ала-Тоо». Когда погас свет, я хотел взять её
за руку, но не смог. Теперь меня это будет преследовать. Когда смогу?»
«6 апреля. На военном деле стреляли из малокалиберной винтовки. Мы с Геной
Пончиком выбили на «отлично», за что получили сразу по два обеда. Новый военрук
перед строем вынес нам благодарность. Мы ответили: «Служим Советскому Союзу!»
У Гены Пончика погиб на фронте брат, пришла похоронная. Я его брата помню.
Мы учились в 6-м классе, а он заканчивал 10-й, высокий такой юноша. Мы знали всех
ребят из десятого, как зовут каждого, чем он знаменит, легенды о них передавали, в чём
один отличился, в чём другой. Мы их любили, короче говоря, хотели быть на них
похожими. Помню двух друзей – Мельникова и Белковского, один мощный такой,
похожий на Чкалова, ходил в аэроклуб и уже прыгал с парашютом, второй – тонкий и
стройный, был приглашён из нашего драмкружка в театр Крупской на главную роль.
Смелые были ребята, надёжные, значкисты ГТО и ПВХО. Таким был и брат Гены
Анфилофьева. И вот он погиб от пули фашиста. Наш Пончик, всегда добродушный,
кругленький, пухленький, от этого и кличка, пришёл в школу неузнаваемо злой, с
красными глазами и набросился на Пуциковичей – не было бы евреев, не было бы
проклятой войны.
Жизнь становилась вообще всё хуже. Победа под Сталинградом обещала конец
войне, но, увы, жрать было нечего, надежд никаких, а тут ещё появилась в городе банда
«Чёрная кошка», ходить ночью из школы было страшно. Я мечтал о каких-то крутых
переменах, чтобы бомба, что ли, упала на наш город, чтобы всех образумить, или
китайцы на нас напали, больше некому, от всех других мы слишком далеко живём.
Как и следовало ожидать по сюжету свыше, моё смятение скоро кончилось.
Народный комиссариат просвещения объявил разделение школ на мужские и женские,
мальчишек надо готовить к армии и пусть девчонки не путаются под ногами (хотя
военное дело у них тоже было). В девятый класс я пошёл совсем в другую сторону – на
Атбашинскую, в 8-ю школу, возле самой железной дороги. Она не такая образцовая, как
№ 3 имени Сталина, зато в двух кварталах от неё жила Лиля, а школа № 13 была
объявлена женской. Теперь можно было возжечь следующую мечту и сделать из неё
действительность. Я уже знал: мне плохо тогда, когда мы расстаёмся с Лилей.
В 9-ом классе пришла пора вступать в комсомол, однако, я почему-то колебался.
Меня назначили командиром роты старших классов. Деление у нас было не только на
классы, но и как в войсковой части. Учусь в 9-м, а командую ротой, в нее входят и 10-е.
И не комсомолец, как это так? Не знаю, что-то со мной произошло. Некогда примерного
пионера зовут в комсомол, в передовую часть советской молодёжи, зовут и не
дозовутся. Возможно, взрослея, я острее чувствовал покушение на свою свободу –
слишком много всяких обязанностей у комсомольца, в каждой дырке затычка. И ещё.
Будучи пионером, я без зазрения совести критиковал своих сверстников за плохую
учёбу, плохое поведение, за пропуски уроков, но сейчас, в 9-м, такая критика уже
выглядела предательством. Практика комсомола расходилась с представлением о
порядочности. Меня сильно задело замечание одной резвой деятельницы из
Пролетарского райкома: как это так, в 8-й школе командир роты старших классов не
комсомолец? Возмущало недоверие человеку как таковому, деление на членов и не
членов, на принятых и отвергнутых – по сортам.
И все же я вступил в комсомол по совету Лили.
10
А потом началась каторга, какой у меня ещё не было, – я не мог отважиться на
первый поцелуй. На Эверест взойти легче. Мужчина, а цепенею как красна девица.
Первого апреля мне уже исполнится семнадцать, а я… Облако в штанах. Другую
девчонку я мог бы поцеловать, допустим, на спор. Но только не Лилю. Я бы, не моргнув
глазом, весь гарем турецкого султана смог бы перецеловать, но только не её. О таком
ступоре я не читал ни в стихах, ни в прозе. Воспевались обычно страстные, нежные,
сладкие, горячие и прочие поцелуи, но чтобы вот так, никакого тебе поцелуя – никто не
описывал. А твоя возлюбленная – вот она, рядом, играет с тобой и даже дразнит
намёками и примерами. У меня нет отваги, смелости, самых лучших мужских свойств.
Зачем такая рохля ходит по земле?
Сегодня, говорил я себе, обязательно! Но нет, не случилось, не получилось. Я
уходил домой, клокоча от презрения к самому себе. Шестнадцать лет, паспорт уже имею
– и всё ещё, всё ещё не достиг! Сколько книг я перечитал об этом, сколько раз в кино
видел, представляю всё досконально, – всего лишь коснуться её лица, чуть шевельнуть
губами и всё, вершина взята. Но нет, я и сегодня не смог, да ещё пытаюсь обвинить
Лилю, ей бы тоже надо чуть-чуть двинуться мне навстречу.
Осталось двадцать дней до моего 17-летия. Ромео и Джульетта к этому времени
уже были на небесах, а я, такой здоровый лоб, такой вроде бы сильный, уверенный,
горластый, как-никак командир роты, и (смешно сказать) не могу поцеловать любимую
девушку.
Но разве нельзя просто любить ее, смотреть, как она улыбается, слушать, как она
говорит, чего тебе вдруг приспичило, чего ты носишься с этим поцелуем как с писаной
торбой!
Не знаю. Просто так, без поцелуя, я не могу жить.
Осталось 15 дней, и кончатся мои 16 лет, пройдёт мой золотой возраст, без первого
поцелуя и вспомнить нечем.
Осталось 12 дней. 18 марта обязательно отмечался в школе день Парижской
Коммуны, говорили о нём по радио и писали в газетах как о революционном празднике.
И вот сидели мы с Лилей рядышком дома у неё в сумерках, и я сказал, что в честь
Парижской Коммуны надо что-то обязательно натворить, сейчас я вот-вот что-то
натворю, – и легонько ткнулся губами в её щёку. Поцеловал или не считается? А что
Лиля? Вместо того, чтобы рассмеяться или что-то сказать, она стала часто-часто
дышать, взялась за спинку койки и склонила голову на руки…
Началась наша новая жизнь. Целовались мы теперь беспрерывно. Только и ждали
момента, хоть на улице украдкой, хоть в комнате, везде. В книгах о великих людях,
полководцах, писателях, революционерах, учёных, подвижниках и передвижниках
говорилось, во сколько лет они совершили подвиг, сделали научное открытие или
восстали против самодержавия, на баррикады взошли, попали на каторгу. Но ни в
одной книге не встретилось мне, когда и как тот или иной великий поцеловал любимую,
будто это пустяк. Я сразу возмужал, я ощутил развитие, я одолел вершину.
А война шла, и мы жили по закону военного времени. Патрули устраивали облавы,
проверяли документы, выявляли дезертиров. Раньше меня это не касалось, а тут я вдруг
повзрослел, пушок на губе появился, я стал привлекать внимание патрулей. Настал
день, когда меня задержали. Если бы я шёл один, они бы меня не остановили, я уверен.
Но я шёл с Лилей, а они всего лишь с автоматами и с мечтой о красивой девушке. За
версту было видно, что идут влюблённые, счастливые, да красивые. Патруль стоял и
ждал, когда мы приблизимся. Если бы мимо них прошла сейчас дивизия дезертиров,
они бы на неё ноль внимания. А нам сейчас испортят настроение. «Ваши документы?»
– в голосе сталь, поймали, наконец, врага отечества. Я подал комсомольский билет.
«Комсомольский билет не является документом», – отчеканил сержант. – «А что
является? – сразу взрываясь от его тона, с вызовом попёр я. – В билете есть фотография