Страница 27 из 109
отобрать, арестовать. Успели всё-таки затемно добраться до рыбзавода. Бобылёва
сняли с корабля пустыни еле живого. Зато все встретились, сели за стол, нажарили
свежей рыбы, позвали в гости коменданта, спирту выпили. Разговорились про
здешнее житьё-бытьё, женщины плакали, жалели детей, все подвыпили, вместе
стали песни петь, в конце концов, договорились, детей гости заберут с собой, но
только при условии: если где-нибудь их застукают, то комендант ни при чём,
разрешения не давал, а приказ о водворении всех в тюрьму за бегство он подпишет
по долгу службы. Так что пораскиньте, что лучше, что хуже, будьте здоровы и не
обижайтесь. На семейном совете решили всё-таки детей вывезти, попытаться, а там
будь что будет. Сильно помог бочонок со спиртом и на море, и на суше, и в начале, и
в конце при бегстве. На другой день рыбаки грузили на шаланду рыбу в рогожных
мешках и погрузили заодно двух пацанов, одному семь лет, другому восемь, в такой
же рогоже, «только лежите смирно, не шевелитесь, а то подумают, что рыба живая,
и начнут добивать вёслами». На пропускном пункте отец со сватом Бобылёвым
отдали остатки спирта и провезли детей благополучно. Хорошие выросли ребята,
воспитанные, культурные, оба поступили в танковое училище, скрыв кулацкое
происхождение, и окончили его перед самой войной.
И оба погибли в сражении под Москвой. Об этом написал сват
Бобылёв моему отцу, когда он ещё в ссылке был в Беловодске.
4
Лилю я не видел с того дня, как перевёз их с матерью на
Пионерскую, вспоминал её с грустью, – неужели мы никогда не встретимся? Без неё
мне расхотелось учиться. Да к тому же наш класс раскололся на местных и на
эвакуированных. Местные учились хуже, одевались ни к чёрту, говорили плохо, а
приезжие и учились лучше, и держались сплоченно, не давали своих в обиду, из-за
чего часто возникала склока. Литераторша поставила мне «хорошо» за Лермонтова,
хотя я отвечал без сучка и задоринки. Никто этого не заметил. Но когда физичка,
уже пожилая женщина, поставила Шапире «хорошо» вместо «отлично», Аня
Гуревич подняла бучу. Заходит старуха в класс, а ученики мычат. Сидят с
невинными глазами и мычат, вроде бы, из шалости, но всем ясно – идёт бойкот
физичке из-за Шапиры. Я всё вижу, всё понимаю, и мне противно. Аня Гуревич не
знает до конца ни одного стихотворения Пушкина, не знает, где находится, к
примеру, озеро Титикака, зато знает, из какого каракуля шуба у жены секретаря ЦК
республики, и куда она ездит на цековской машине, – зачем ей, спрашивается,
ученице 8-го класса, такое знание?
Не ожидал я, что мне надоест школа, прямо хоть бросай
всё и уходи куда-нибудь в ремесленное или в техникум. А тут ещё и дома несчастье
– забрали в тюрьму деда Лейбу. Он поскандалил на работе со своим начальником, и
не просто так, на словах, а с мордобоем, и не одному устроил, а сразу троим. И все
трое оказались партийными. Милиция увезла деда в каталажку. Скандал случился
из-за того, что они пришли его увольнять, а тот на дыбы: не имеете права, у меня
полный порядок. «Горячий у вас дедушка, – со вздохом сказала мама. – Из-за его
норова мы всю жизнь маемся».
Вечером я сел чинить хомут сыромятными ремешками, и
мать, довольная, что я помогаю, стала вспоминать прошлое, революцию и
гражданскую войну. Натерпелись все из-за дедова характера. Никакая тюрьма его не
сможет исправить. Если посчитать с семнадцатого года, то нынче посадили его уже
в пятый раз. А в доме на Атбашинской остались девять душ, и только один Тимофей
работает.
Родился дед в деревне на Украине, в Благодатовской
волости Мариупольского уезда, Екатеринославской губернии в большой, невезучей
семье – то скотина подохнет, то посевы выгорят, решили они податься в Сибирь на
свободные земли. Ехали-ехали, пока лошади везли, и остановились возле города
Троицка, здесь много было переселенцев. Гражданскую войну мама хорошо помнит,
ей тогда исполнилось одиннадцать лет. Жили на Шестом номере. По старому
делению все русские посёлки и казахские аулы имели не названия, а номера, в
паспортах указывались губерния, уезд, волость и аул номер такой-то. Ново-Троицк
был Шестым номером. До революции мирное было село, работящее, делилось на
украинскую половину и русскую. Улица в сторону Троицка называлась Хохлацкой,
а поперёк ей шла Кацапская. Были ещё несколько семей татар и мордвы, не
набралось их даже на переулок, хотя впоследствии именно мордвин учинил
раскулачивание. А пока – безвластие, скандалы и драки со стрельбой, укорот давать
некому, да и зачем, если – свобода, делай что хочешь, старикам мерещился уже
конец света. Взялись наводить порядок сами сельчане: Митрофан Лейба, его друг
фельдшер Иван Бялик и четверо братьев Гоголей. Все были смелыми, сильными, в
драке никому не уступят. Сошлись вместе и дали слово – только усмирять,
разнимать и самим не заводиться. Теперь люди, чуть что, бежали к Митрофану либо
к Бялику – помогите, спасите. Сначала Лейбы и Гоголи дружили, даже породнились,
младшую сестру Митрофана Нюру выдали за Степана Гоголя. Скоро после свадьбы
у них начались скандалы, Степан пил, гулял, избивал Нюру, хотя она была
скромной, терпеливой, работящей. Однажды с перепоя Степан избил жену до
полусмерти, завязал ей юбку на голове и выгнал из своей хаты – большего позора в
деревне не было, Лейбы и Гоголи стали врагами. Осенью, после мясоеда, начались в
селе гулянки и свадьбы. Однажды Митрофан с женой возвращались домой уже
ночью и возле хаты слышат крики: «Ой, убили!» Митрофан сразу в кучу, видит на
земле своего брата Якова, а трое Гоголей мутузят его сапогами, лежачего. Кругом
дети визжат, тут же избитая сестра Нюра мечется. У Степана Гоголя косогон в
руках, крепкая такая дубинка с окованными концами, шатун из косилки, гоняет
ножи из стороны в сторону. Он маханул Якова по спине и раздробил ему лопатку,
Яков упал, Нюра кричит: ой, убили! А тут и подошли Митрофан и с ним Мария,
жена его. «Что за шум, а драки нет?» Тут Степан и врезал косогоном Митрофану по
голове, тот рухнул как подрубленнный. Женщины закричали, Митрофан от крика
очнулся, ладонью смахнул кровь с лица, вынул револьвер и разрядил обойму в
Степана. Сбежался народ к лейбовской хате, погрузили Степана в тарантас, погнали
коней в Троицк в больницу. Не довезли до Чёрной речки, он скончался, повернули
коней обратно. Отец Степана, богатый казак Терентий Гоголь, подал в суд за
убийство, но Митрофана оправдали – он защищался. Гоголи не успокоились, ждали
момента отомстить. Дождались. Пришли белоказаки атамана Дутова, и Терентий
Гоголь отправил их на постой к Лейбам. Заняли казаки двор, поставили там
броневик, приказали хозяину добыть ведро самогонки и зарезать кабана. Митрофан
самогонку принёс, а резать кабана отказался. Казаки выгнали кабана на середину
двора, и давай рубить его шашками. Митрофан терпел, только зубами скрипел, а
Мария от мужа не отходила, боялась, он пальбу откроет, и казаки его растерзают.
Перепились служивые, завалились спать кто где, Митрофан собрал затворы у всех
винтовок, побросал их в колодец, выпустил из броневика горючее, мало того,
открутил важную деталь, без нее мотор не заводился, вывозили потом броневик на
волах, – и ушёл. Вот такой характер строптивый, да и неразумный – жену бросил,
детей бросил, хату и всё хозяйство бросил, напакостил казакам и ушёл на Чёрную
речку, где всякие беглые ждали из Челябинска партизанский полк имени Стеньки
Разина. Так Митрофан Лейба без всякой марксистско-ленинской подготовки стал
красным, а Терентий Гоголь стал белым, хотя обоим больше подходила анархия.