Азиат

«Вооружайтесь, чем можете!» В этих словах было что-то неизбежно грозное. Как надвигающуюся в горах лавину, остановить движение было уже нельзя.

«Вооружайтесь!»

В Парусиновой роще состоялся многолюдный митинг, организованный городским партийным комитетом, а после митинга пятитысячная демонстрация рабочих направилась в город, прошла по центральным улицам.

Демонстранты провозглашали:

— Долой царское самодержавие!

— Да здравствует вооруженное восстание!

На Большой Сергиевской улице путь людскому потоку преградил казачий отряд. Возбужденные рабочие не дрогнули. Пристава, возглавлявшего отряд, они выбросили из седла и обезоружили. Казаки бежали.

Только подоспевшим на выручку солдатам удалось разогнать восставших.

А грозная лавина все нарастала. Рабочие почувствовали свою силу, их уже аресты не пугали.

Мишенев писал в газету «Пролетарий»:

«Здесь царит теперь всеобщая забастовка. Трамвай прекратил движение. Почти все лавки закрыты. Настроение возбужденное».

Это было 17 октября, в канун появления царского манифеста о «свободе». В Саратове о «царской милости» стало известно на второй день. Телеграфное сообщение всколыхнуло горожан. Народ ликовал. Победила революция, хотя у революции еще не хватало сил окончательно свалить самодержавие. Воодушевленные рабочие вломились в тюремные ворота и освободили политических заключенных.

…Солнечное утро. Улицы, не охраняемые казаками и полицейскими, притихли. Люди словно ждут чего-то большого и важного, что должно вот-вот развернуться здесь, в этот ясный день, ослепляющий прозрачными красками осени.

Наступает долгожданный час. По Немецкой улице стройно и могуче шагают рабочие-железнодорожники. Обгоняя их, катится и нарастает дружная песня.

На суровых лицах решимость. За спинами — винтовки, за поясами — револьверы. Впереди шагающий Алексей с красным флагом, а рядом — Яков Степанович. Пальто нараспашку, галстук поверх пиджака. Лицо Пятибратова светится радостью. Он подхватывает песню и решительно бросает слова:

Навстречу железнодорожникам с Никольской вливаются пестрым потоком приказчики и тоже с красным полотнищем в руках. При встрече как приветствие друг другу пронеслось:

— Ура-а!

Гудит и Московская улица — от вокзала до Волги. И, как ручьи в устье, — люди толпами стекались к городской думе. Там, на балконе, — члены партийного комитета. Над людской лавиной, словно костры, полыхали флаги. На душе — долгожданный праздник.

Оратор на балконе снял кепку, ухватился руками за перила.

— Товарищи!

Ударить бы в колокола, известить город о начале митинга. Пусть внемлют все от центра до окраин, от Соборной площади, где высится каменной громадой кафедральный собор с поблескивающими куполами, до Глебучева оврага и Очкинского поселка, пусть слушают слова большевика! От имени Центрального Комитета партии он приветствует восставший пролетариат.

Падают с балкона горячие слова:

— Да здравствует русская революция!

И словно одной грудью, одним дыханием людской лавины, содрогается улица:

— Ура-а!

Взволнованного и радостного Барамзина обнимает счастливый Мишенев:

— С праздником на нашей улице!

— Это только начало, — говорит Егор Васильевич. — Удержать в руках победу — вот главное.

Послано очередное сообщение в «Пролетарий».

«Народ победил, он вырвал свободу слова, собраний, союзов и законодательную власть для Думы. Идет первый свободный митинг. Народ ликует!»

…Праздник оказался недолгим. Радость пришла и ушла. Как обвал, обрушился на горожан чудовищный погром.

Стоял погожий осенний день. Ослепительное солнце сверкало в окнах домов, магазинных витринах. Тихи были улицы. И вот из ворот то одного, то другого двора вдруг стали выходить разъяренные люди. Кто они? Мастеровщина ли, дворники ли, а может, извозчичья ломовщина или пристанские грузчики?

Толпа угрожающе нарастала. Прорывались хриплые, озлобленные голоса: «Боже, царя храни».

Черный поток, затопляя улицу, направился к центру. А на упитанных лошадях в стороне гарцевали казаки. Побрякивая саблями о седла и позвякивая стременами, они выжидательно глядели на доведенных до неистовства людей.

Кто-то кричал, зверея:

— Революции захотели!..

— Бей их, христопродавцев!

Из подъездов домов вытаскивали перепуганных обывателей и били тут же на мостовой. В окна кидали камни. С верхних этажей летели вниз посуда, зеркала, разорванные подушки, и пух, долго кружась в воздухе, ложился, как снег, на тротуары.

А в центре начался погром магазинов. Еще недавно поблескивающие витрины были выбиты. Оконные проемы зияли пустотой В окна, развороченные двери врывались одуревшие, до безумия погромщики, вытаскивали костюмы, пальто, шубы, ожесточенно рвали из рук друг друга — не могли поделить между собой награбленное.

Наконец, двинулись со своих мест казаки. С гиком пронеслось по улицам и площади:

— Ра-асходись!

Но остановить обезумевшую толпу было уже невозможно. Послышалась стрельба — казаки палили в воздух. Залпы отрезвили ненадолго. Погромщики разбегались. А грабеж магазинов не прекращался. Ночью над городом пылало зарево пожаров. Оно как бы завершало и одновременно уничтожало следы дневного разбоя.

Пока продолжался погром — царская охранка брала под арест участников митинга и руководителей стачечных комитетов. Под утро пришли с обыском и к Пятибратову. Помощник пристава Дубровин, огромный детина с мясистым лицом, позевывая, курил папиросу, стряхивая пепел на белоснежную скатерть. Яков Степанович стоял у стены и презрительно смотрел, как два жандарма старательно перетрясали все в его квартире, выбрасывая белье из комода и вещи из ящиков. Саша, в ночном халатике, с распущенными волосами, испуганно прижалась к нему и безмолвно плакала. Ее знобило от охватившего страха за себя и мужа. Жандарм просматривал на этажерке книги, бегло перелистывал и бросал на пол. И вдруг она вспомнила, что в одну из них положила листовку. К сердцу подступил ужас, когда из брошенной книги выскользнул сложенный лист. Саша чуть не вскрикнула. Муж дотронулся до ее запястья.

Дубровин, не вставая, приказал жандарму поднять бумажку. Нагло, с издевкой сказал Пятибратову:

— Листовочка!? Ат-куда?

— Нашел в столовой, — спокойно ответил Яков Степанович.

— А в столовую как попала?

— Не знаю.

— Удивительно-о! — протянул Дубровин. — И всегда революционеры не знают! Скажете, сударь, все скажете. — И раздраженно жандарму: — Ищите!

Искать уже было негде — проворные руки жандармов все перетрясли и подняли вверх тормашками. Пожилой ротмистр с бугристой кожей на лице обнажил шашку, простукал стены, сковырнул в двух-трех местах известку.

— Ничего более не обнаружено, — вытянувшись, гаркнул он.

— Одевайся, Пятибратов, — скомандовал Дубровин, — пройдем в полицейский участок.

— А ее? — жандарм указал на потрясенную, словно окаменевшую Сашу.

Помощник пристава отмахнулся, дескать, ну ее, и направился к дверям, поправляя на кожаном поясе кобуру с револьвером.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Кто мог знать, что события развернутся так неожиданно круто. Все пошло насмарку! Где-то что-то они, члены партийного комитета, недосмотрели, недоучли, допустили тактический просчет, совершили стратегическую ошибку! Мысли терзали, не отступали от Герасима ни на минуту.

Никто из членов комитета не думал и не предполагал, что все обернется так безрассудно. Только назавтра зловещая волна погрома была остановлена дружиной рабочих мастерских и депо. Ее задержали молодые здоровые парни. Из железнодорожных выселков и завокзальной части города погромщики сразу же отхлынули, наткнувшись на сопротивление. Дружинники сумели оперативно предупредить грабеж, увечье и насилие в рабочем предместье. Это сделала группа Алексея, которая не зря обучалась стрельбе и элементам боя в карьерах Лысой горы. Заправлял всем до своего ареста ратник ополчения Пятибратов.