Страница 17 из 28
— Скорей бы с ним, с бесом, закончить! — в телефонном разговоре не сдержался Берия.
— Всему свое время! — заметил Никита Сергеевич. — Народа море, куда ни поеду, толпы.
— Я велел караулы усилить. Даже мертвый, черт, покоя не дает! — ругался Лаврентий Павлович.
Подготовка к скорбным мероприятиям шла полным ходом. Весь фасад Дома Союзов, где будет три дня проходить прощание, занял огромный сталинский портрет. В центре Колонного зала из массивного бруса сколотили постамент для гроба, который стянули мощными металлическими скобами. Теперь его драпировали пунцовым бархатом и алым шелком. Группа декораторов, привлеченная Феоктистовым из Театра оперетты, получила на складе необходимые ткани и трудилась, что называется, на износ.
По центру и по бокам Колонный зал украсило множество флагов. У изголовья гроба алые полотнища знамен были приспущены. Все мраморные колонны укрыли красно-черной материей. Огромные хрустальные люстры затянули крепом, отчего свет в зале сделался приглушенным, мягким. Пахло цветами и хвоей. Похоже, что все цветы государства в эти дни попали в Москву, в Дом Союзов. В помещение то и дело заносили венки: от Центрального Комитета, от Совета министров, от союзных республик, профсоюзов, комсомола, министерств и ведомств, от всех центральных учреждений и общественных организаций, от братских социалистических стран и коммунистических партий, от государств, чьи делегации официально прибывали на похороны. Венков было несметное множество, их расставили в тыльной части зала, по боковым стенам и у входа, часть отправляли на улицу и установили по ходу движения траурного потока, да и как было уместить венки в здании, если их подносили и подносили?! К двенадцати приехал хор и оркестр Большого театра, артистов разместили на сцене, они начали репетировать.
На обычном крытом грузовике в сопровождении лишь двух легковых машин привезли гроб с телом покойного. Гроб бережно сняли с грузовика, занесли в здание и, поддерживая со всех сторон, водрузили на постамент, слегка наклонив вперед. Санитары кремлевской больницы, Егор и Саня, незаменимые гробовщики, аккуратно открыли крышку. Пока гроб заносили, все-таки ударились углом о ближнюю колонну и, поднимая, чересчур задрали наверх, да так, что заведующему спецморгом пришлось поправлять окоченелое тело. Подсобили те же незатейливые ребята — Егор и Саня. Они совершенно не стеснялись покойника, ловко выправили голову, подоткнули и разгладили подушку, да и туловище, которое при транспортировке пошатнулось, определили, как положено. Цены им не было, этим замечательным гробовщикам! После них уже сам завморгом, отдуваясь, взобрался повыше и стал подмазывать генералиссимусу лицо.
— Ста-лин! — любовно протянул Саня, ковыряя в носу пальцем, — вот и нету его, отца родного!
Гример неловко слез вниз, и тут же по приказу Феоктистова гроб обложили цветами, пунцовыми гвоздиками и красными, точно свежая кровь, розами.
Никита Сергеевич старался ничего не упустить, Феоктистов неизменно следовал за ним. Они еще раз прошлись по залу, зашли с тыльной стороны постамента. Хрущев пытался качать тяжелую конструкцию, но она даже не шелохнулась. Убедившись в надежности помоста, Никита Сергеевич отошел в центр зала и оттуда уставился на покойника. Никогда уже он не тыкнет, не взглянет по-змеиному своими азиатскими глазами, не ухмыльнется, не скажет на украинский лад: Микита!
— А где ордена? — вдруг сообразил Хрущев, разглядев у подножья ряд ровненько выложенных атласных подушечек, предназначенных для наград.
— Забыли! — растерянно проговорил Феоктистов.
Секретарь ЦК выругался.
— Вы что, рехнулись? Быстро за орденами, скоро прощание начнется!
Перекрывая все голоса, грянул оркестр. Хор запел, кто-то громко заплакал, кто-то высморкался.
— Пусть тише поют, ведь похороны, — указал председатель похоронной комиссии.
Хрущева пригласили к телефону.
— Как у вас? — звонил Маленков.
— По плану.
— Мы к шестнадцати будем.
Прощание со Сталиным начиналось в шестнадцать часов.
— Не беспокойся, Егор, я на месте.
— Спасибо тебе, — поблагодарил председатель Совета министров и добавил. — Надо Иосифа поскорей в последний путь отправить.
— Отправим, не переживай. Господь его уже прибрал, ты понапрасну волнуешься. А ритуал соблюсти обязаны.
— Ритуал! — вздохнул Маленков.
С обеих сторон у постамента встали по четыре солдата в фуражках с боевым оружием на плече. У каждого солдата на левой руке была траурная повязка. Солдаты застыли как вкопанные. В седьмой подсобке, отданной военному караулу, наряд сотрудников МГБ загодя осмотрел карабины. В каждом предусмотрительно не действовал затвор, чтобы ружье не могло стрелять. Оно и правильно, безопасность прежде всего! Только проверенные, самые надежные работники допускались на подобные мероприятия, имея при себе боевое оружие.
Москву заполонили военные, сотрудники Министерства внутренних дел и государственной безопасности. Милиция пешая, конная, особенно конная, ведь всаднику легче управлять движением масс, стояла на каждом шагу. В центре города развернули два кольца оцепления, не считая перегороженных грузовиками улиц, куда не допускали случайных людей. Проход тут был разрешен по специальным пропускам. Красные пропуска выдавали иностранным дипломатам, за которыми даже в такое нелегкое время нужен был глаз да глаз. Зеленые — гостевые, раздали работникам ЦК, Совета министров, депутатам, номенклатуре по утвержденному списку. Оранжевые получили члены почетного караула. Почетный караул должен был выстраиваться возле гроба усопшего, по восемь человек с каждой стороны. Любопытно, что иностранные гости разворачивались к гробу лицом, а советские граждане — наоборот, поворачивались к гробу спиной. Стояли в почетном карауле неимоверно долго — целые три минуты. Существовали еще и белые карточки для прохода, они предназначались техперсоналу: музыкантам, артистам, врачам, и так далее. С голубыми пропусками вышагивали сотрудники спецохраны, с синими бегали журналисты.
«Сталин умер! Сталина нет!» — рыдала Москва.
С самого утра потянулись в столицу тысячи людей, десятки, сотни тысяч. Люди шли и шли. Отовсюду: из Рязани, из Калуги, из Владимира, Ленинграда, Саратова, Калинина, Сталинграда, Вологды, Архангельска, Сталино, Киева, Минска, Самарканда, Тбилиси, Еревана, Молотова, Пятигорска, из малых и больших городов, поселков, деревень. Никто не смог удержать людей на месте. Мужчины и женщины, старики и старухи, дети и подростки, юноши и девушки выли от скорби, от потери самого любимого, самого близкого, самого родного человека. Никто не находил себе места, все хотели в последний раз посмотреть на вождя, проводить в последний путь.
Умер отец народов! Умер, ушел! Осиротела страна! Как будем жить без Сталина, что делать?! На поезде, на автобусе, на грузовике, на попутной подводе, пешком, выбиваясь из сил, падая на колючий мартовский снег, рыдая, осиротевшие заплаканные люди прорывались в столицу. Только бы добраться, только бы успеть, только бы взглянуть на милого, ненаглядного человека, который всего себя, без остатка отдавал Родине, и вот — отдал. Кончился товарищ Сталин. Прощай, любимый Иосиф Виссарионович! Прощай, наш драгоценный человек!
Со Сталиным разгромили фашизм, с его именем поднимались из окопов в атаку, и кривились рты бойцов от грозного возгласа: «За Родину! За Сталина!» И падали на землю красноармейцы, отдавая за него жизни. Что же будет теперь? Как жить?
Человеческие ручейки сливались в потоки, реки, в огромную неуправляемую, объятую безмерным горем толпу. И выла, ревела толпа и шевелилась, накрывая заплаканный город, захватывая улицы, проспекты, перекрывая бульвары, угрюмо подползая к Красной площади, к Кремлю, устремляясь ближе и ближе к сердцу всеобщей печали — к Дому Советов, где лежало его бренное, облаченное в парадный мундир тело, чтобы отдать последний долг, бросить последний взгляд, вознести последнюю молитву тому, кто столько лет управлял ими. Человеческое море, скованное непередаваемым ужасом потери, страхом, горючими слезами, истерикой, разливалось по притихшей Москве и клокотало.