Страница 155 из 160
Вдруг вскинешь голову — пустяк!
Раз-два — и нет занозы.
Но день, но год прошел — все так:
Ни смех тебе, ни слезы.
Когда бережешь и баюкаешь больное место, все предметы оборачиваются к нему только острыми углами.
Павел знал этот странный закон. Но сейчас он должен был работать, и работать быстро, хотя очерк все больше
вызывал в нем раздражение своим наигранным ухарством.
Уже почти дойдя до половины, он снова услышал торопливый голос Андрея Петровича, который просил
по телефону “ужать” дополнительно строк десять; дежурный редактор, казалось, ожидал привычного отпора, но
Теплов без слова возражения согласился и, не видя, знал, что опять вызвал этим мгновенный неприязненный и
недоумевающий взгляд.
Но что ему было делать, если у него уже пропало ощущение нужности, и своей собственной и этого
очерка? Покорно, вяло он начал выискивать строчки, которые можно сократить.
Телефон зазвонил слишком скоро. Он снял трубку, на ходу дочитывая, но голос оказался совсем другим,
чужим и спросил с провинциальной обстоятельностью:
— По этому ли телефону я могу застать товарища Теплова?
— Да, — сказал Павел не очень приветливо, — по какому вопросу?
На другом конце провода помолчали, собираясь с мыслями. Павел нетерпеливо повторил:
— Так в чем же дело?
— А ни в чем, — неожиданно строптиво вскинулся голос. — Мне нужен Теплов, вот и все.
— Но зачем?
— Это уж я ему самому объясню.
— Я Теплов.
Трубка помедлила, потом не столько радостно, сколько озадаченно сказала:
— Ну, здравствуй, Павел. — И, предупреждая новый вопрос, добавила с откровенной ехидцей: —
Приходится, видно, отрывать от дела. Беспокоит тебя Следнев. Константин. Вспоминаешь?
Если бы перед ним разорвалась шаровая молния, Павел не мог бы сильнее вздрогнуть. Он вцепился в
трубку обеими руками, словно боясь, что этот вызванный почти из небытия басовитый и насмешливый голос
исчезнет.
— Боже мой… подожди… Константин Матвеевич! Где же ты сейчас, откуда?
— Я здесь, в Москве.
— Почему же не к нам, не ко мне?.. Живешь? Приехал?
— Не живу и не приехал — проезжаю. Утром в девять ноль-ноль мой поезд на Минеральные Воды.
Отпуск. Да что, тебе так все по телефону и рассказывать? Ты когда кончаешь?
— Нет, ты приходи ко мне сейчас, сюда, на работу. Это знаешь где?
— Знаю.
— Так ты скорей, ладно?
— Ладно.
Павел сидел несколько секунд в состоянии радостного сумбура. Человек, который только что говорил с
ним, был ему дорог, как кусок собственной юности. Тогда, в сорок третьем, он казался очень взрослым в свои
тридцать пять лет — бывалый мужчина перед молоденьким лейтенантом. Павел забыл, что сам он уже успел
перешагнуть тогдашний следневский возраст, но Следнев, не постарев в его памяти, оставался по-прежнему
старшим. Он ждал его с мальчишеским нетерпением.
Очерк все еще лежал перед ним на столе. С нервной торопливостью он принялся за правку. Дойдя до
Тамары Сироты, Павел остановился; фамилия в самом деле звучала уныло и никак не укладывалась в
подзаголовок, а жаль, потому что имя Тамара… И груз всех прошедших послевоенных лет, которые отделяли
его от Следнева, ощутимо лег ему на плечи. Это была целая жизнь; неизвестно, каким он покажется теперь
Константину Матвеевичу. Да и каким стал сам Константин Матвеевич?
Его позвали к редактору. Он ушел, не прикрывая дверь, не очень молодой, начинающий седеть мужчина,
— бывший младший лейтенант Теплов.
В этот поздний час редакция умолкала, жизнь переносилась в типографию. То, что на улице бушует
снегопад, здесь никак не отзывалось: как в глубочайшем трюме, в типографии было тепло, тихо, только стучали
машины.
В маленьком кабинете, отгороженном от наборного цеха фанерной перегородкой с табличкой “Дежурный
редактор”, Павел нашел не только Андрея Петровича, но и Мелехова, который негромко читал стихи, так что
Муза, примостившаяся на валике дивана, вытягивала к нему шею. Андрей Петрович слушал, держа перед собой
кучу гранок. Потом он взял листок, жадно пробежал его еще раз глазами и страдальчески воскликнул:
— Но ведь много, Юра!
— Сокращать не дам, — твердо откинул тот чубатую голову.
Андрей Петрович, не присаживаясь, тут же у края стола склонился над полосой. И все заволновались,
заглядывая ему через плечо: неужели для таких стихов невозможно ужать еще восемь строчек?
Теплов ждал, когда дойдет очередь до него.
Светящийся циферблат засек время появления второй полосы. Дежурный редактор потянулся к коробке
папирос. Предварительно он прикрыл дверь своего фанерного загончика и, покосившись на стандартную
надпись “Курить запрещается”, несколько раз быстро и глубоко затянулся, пуская дым в кулак. Лоб его взмок,
рубашка в бирюзовую полоску потеряла свой великолепный отутюженный вид.
— Попробую свести абзацы, — сказал он Павлу, пробегая глазами очерк. — И, пожалуй, все. На всякий
случай все-таки не уходите.
— Нет, я не уйду.
Когда Павел поднялся к себе, Следнев сидел уже на узком кожаном диване, равнодушно-любопытным
взглядом окидывая комнату.
— Ну, — сказал он, поднимаясь. И они неловко и крепко обнялись.
Бывает, что в разлуке человек ближе, чем вернувшись после этой долгой разлуки, потому что в памяти
мы его храним, как под нафталином, без малейшего изменения, а в живой жизни он возвращается пропахший ее
новыми ветрами, с новыми мыслями, в новых морщинах, и ко всему этому надо заново приноравливаться.
Однако в этом бегучем потоке времени есть и бесконечно новый, всегда возрождающийся интерес к
человеческому существу. Плотная суконная гимнастерка не военного, а гражданского покроя обтягивала сейчас
плечи Константина Матвеевича. Он не начинал еще полнеть, хотя и был старше Павла более чем на десять лет.
На первый взгляд лицо его изменилось очень сильно; может быть, столкнувшись на улице, Павел и не узнал бы
его, но надо было всего несколько минут, чтобы привыкнуть к изменениям и сквозь них разглядеть знакомые,
привычные черты. Над бровями у него стали резче тонкие дуговые морщинки — как бы добавочные брови, — и
от этого лицу особенно удавалось теперь выражение иронии и скептического недоумения.
— Почему не писал? Куда пропал? Ведь пятнадцать лет! — немного придыхая, растерянно, обидчиво
теребил его Павел.
— Почему да почему, — снисходительно, как всегда, протянул, Следнев. — Жизнь — колесо. Спицы не
успеваешь считать. Мало чего было: плохого, хорошего… Видишь, здоров… Ну и все, хватит об этом. А ты,
Павлуша?
— Я живу.
Тот посмотрел на него искоса, с бесцеремонностью старого друга:
— А сдается мне, худовато живешь, лейтенант!
Павел чуть приметно дрогнул.
Следнев зорко поймал это движение.
— Что ты?
Павел смешался:
— Ничего. Просто ты назвал меня так — лейтенант…
— Ну и что? Вспомнил что-нибудь?
Тот низко и молча опустил голову. Потом поднял ее и прямо поглядел в следневские, с прищуркой, глаза:
— Никогда не забываю. Но это не о том, что ты думаешь. — Голос его звучал тихо и отчаянно в то же
самое время. Должно быть, слишком многое стояло за неясными для постороннего словами.
Следнев неслышно свистнул. Резкий телефонный звонок разбил паузу.
— Ты посиди. Я должен спуститься к дежурному редактору. Я недолго.
— Небось не убегу, — задумчиво пообещал Следнев и, когда Павел ушел, уже по-иному, испытующе,
оглядел узкую комнату с незавешенным окном. Сейчас он заметил, что вокруг царил странный порядок —
порядок почти омертвения: графиты карандашей были очинены так остро, что становилось ясно — ими не
писали; на мраморном приборе — ни пятнышка от чернил; блестящее стекло стола лежало холодным ледяным