Кадет

- Вот смешной, - сказала про себя Аня, легко поднялась и пошла стирать рубашку Лагина.

Начало вечереть. Она принесла оставшийся в доме хлеб и начала делать для кадет бутерброды. Вспомнила, что у нее осталась еще плитка шоколада, принесла и ее. Неожиданно подумала, что все это она приготовляет для их ухода, что, возможно, они уйдут уже навсегда, что Митю могут убить или ранить, как Лагина. Она вспомнила вечер на волжской набережной и неожиданно заплакала. Ее слезы капали на оберточную бумагу и хлеб. Ей стало жаль своих тонких девичьих рук, которые целовал Митя, всю себя, которую Митя любил. Она подошла к трюмо, и пожелтевшее от сумерек стекло отразило ее заплаканные глаза, перекинутое через плечо косу и узкие полудетские плечи.

Было уже темно, когда Митя проснулся. Комната странно розовела, как от позднего заката. Он вначале не мог понять, где он находится, но ее рука легла на его лицо, и он услышал лишь одного слово:

- Митя!…

Он безмолвно прижал ее ладонь к своим губам, а потом, приподнявшись, выдохнул:

- Ведь я же люблю тебя, Аня!

Он целовал ее мокрые от счастливых слез глаза, припухлые губы, и нежная душистая паутина ее волос попадала меж их губ.

За окном над черными крышами домов росло и дрожало зарево.

Затихшие, сблизив свои головы, они смотрели на пронизанные искрами клубы дыма, столбами восходившие вверх, на отблески пожара, игравшие на стеклах картин и крышке рояля, и слушали грохот разрывов.

Он сквозь тонкий ситец ее платья чувствовал теплоту ее плеча и маленькой девичьей груди, гладил ее руки, и ему хотелось бережно хранить ее хрупкие ласковые руки, свое первое, неожиданно распустившееся счастье. «Мой ласковый, маленький Куний Мех»…

***

В тот же вечер они должны были уйти. Уже одетый Лагин, с рукою на ремне, ожидал Митю, держа в руках винтовку. Он всегда был одинок. Его отец был убит во время японской войны, мать умерла, когда он был ребенком, он был беден, и его всегда обходило счастье.

Они стояли, держа друг друга за руки, а потом Аня уронила голову на Митину грудь.

- Вы знаете, Лагин, какая я сегодня счастливая и какая несчастная, - сказала она, подняв лицо. - Вы поймете, ведь вы его лучший друг, - добавила она и посмотрела на Лагина, словно хотела уделить ему частицу своей любви.

Что-то дрогнуло в лице Лагина, и ей показалось, что его карие, близко поставленные глаза стали печальными.

- Милая, мы должны… - сказал Митя. Ее лицо стало сразу серьезным.

- Ты верующий, Митя? - спросила она. Он молча наклонил голову. Задрожавшая рука коснулась его лба, потом и груди. Он почтительно и благодарно поцеловал ее руку, а потом, отвернувшись, пряча лицо, начал оправлять пояс.

Она благословила и Лагина.

В тот день Ярославль горел, грохотали разрывы, и тяжелый набатный звон плыл от церквей.

20

Ночью пылал, как факел, «Старая Бавария». Артиллерия била из-за Волги и от Всполья. В переулках кипела стрельба.

Они крадучись пробрались по глухим, освещенным заревом улицам к древнему Спасскому монастырю, в котором, по слухам, засели последние защитники. Подойдя берегом, Митя перебрался через стену и достал для Лагина лестницу. И была страшной и величественной та ночь. Митя запомнил навсегда пламенные языки, дрожащие на черных струях Которосли, розовую от огня церковь, с сияющим в ночи крестом, страдающие от раны глаза Лагина, острия штыков, шепот, тягучие волны набата и благословляющую руку седого монаха.

- Спаси вас Бог, дети!

Кадет поставили у выщербленной ударами татарских бревен стены монастыря. В монастыре засело до двухсот защитников. Здесь находились незнакомые армейские офицеры, кадеты ярославского корпуса, лицеисты и полурота старых солдат гвардейского унтер-офицера Кузьмы. Из оружия у них было лишь три пулемета и немного винтовок.

Лицей кроваво горел. Небо полоскало жаркое пламя. Кадеты и лицеисты, забыв о старых раздорах, о драках на дамбе, стояли у стены плечом к плечу.

Ночью снаряд попал в колокольню Власьевской церкви, от удара рухнула вышка, и сорвавшийся колокол, падая, прозвонил. И звон был странен.

Отколотыми осколками камней било монахов, носивших пищу бойцам. Монахини из Казанского монастыря приносили им просфоры, перевязывали раненых. Раненых клали в церквах, а у крылечек клали убитых.

Лагина ранило вторично. Но через полчаса после перевязки он вновь пришел в бойницу. За эти два дня он изменился, похудел, почернел и стал молчалив.

Думали отбиться. Слушали дальние грохоты пушек, думали об англичанах и чехах. Красные обстреливали монастырь из-за реки, пробовали пробираться к нему заливными лугами, но были отбиты. С городом еще не была порвана связь. Службу разведчика нес рыженький худощавый немчик. Он часто верхом пробирался в город, и однажды Митя попросил его передать письмо Ане. В конце письма Лагин сделал приписку:

«Целую вашу руку. Спасибо за все. Ваш друг Лагин».

***

К 18 июня стало тревожнее. Прибегавшие разведчики из мирян и чернецов доносили:

- Толг пал.

- Закоторь взята.

Днем горела треть Ярославля, и дым стлался над рекой, как утренний туман. Приближался конец. Видно, колокол Власьевской церкви отзвонил по бойцам панихиду.

Ночью к берегу на коне подскакал рыженький мальчик-немец. Он поднялся на седло, вызвал Соломина и через стену ему крикнул:

- Шатиловых семья расстреляна. Добровольны видели, как кадет Соломин, качнувшись, прислонился к стене, а потом рухнул у пулемета на колени и скрыл от всех свое лицо. Под гимнастеркой забились его плечи.

Лагина видели в церкви. Служили панихиду по убиенным. Лагин стоял в углу. Его забинтованная голова была слегка вскинута, и за всю службу он ни разу не пошевелился, а лишь при «Вечной памяти», опираясь здоровой рукой о пол, сделал земной поклон и вышел на двор.

Снова глушило отколотым камнем. Красная батарея продолжала бить по монастырю, разбрызгивая по заросшим травою камням кадетскую и монашескую кровь. Когда Сенную площадь взяли и Ярославль в дыму пал, уцелевшие защитники разбежались.

***

- Вместе, Коля, пойдем? - спросил Лагина Митя и положил руку ему на плечо.

Лагин медленно поднял на Митю обведенные темными кругами, лихорадочно блестевшие глаза. Остро выдавались на его смуглом лице скулы, и его шея казалась удивительно тонкой, точно ему надели другую гимнастерку, с широким воротом.

- Нет, Митя, я остаюсь… Прощай, родной! - сказал он, протягивая Соломину руку. - Я в Рыбинск… ты знаешь… домой, к тетке…

- Ну, Коля, прощай! - ответил Митя. - Даст Бог…

Они обнялись, несколько секунд смотрели друг другу в глаза, словно запоминали навсегда лица.

- Ну, Даст Бог… - снова сказал дрогнувшим голосом Митя. - Ведь ты у меня, Коля, был и… - Он хотел что-то сказать, но не закончил - так сильно болело его сердце - и лишь махнул рукой.

«Митя!… - хотел крикнуть ему вдогонку Лагин. - Митя, ведь я ее тоже любил…» - Но Лагин выпрямился, сжал рукою кушак, полузакрыв глаза, и с минуту стоял, не открывая их. Потом он, поморщившись, словно от невыносимой боли, вытащил из кармана шаровар револьвер.

- Прости меня, Господи, - прошептали его губы…

21

Митя добрел до станции Пречистой. В Чайке сел на пароход и свалился с ног. Было безразлично решительно все. Будто бы камнем заменили его душу. Шумел пароход. Митю лихорадило. Он бредил. Рядом ехал нагруженный коврами матрос.

- Где шлялся?! Ты что, товарищ, делал? Так твою… - кричал он.

Митя молчал. Будто матрос может теперь оскорбить.

Когда пароход пришвартовался в Белозерске, Митя лежал пластом, с заострившимся носом, шарил в бреду руками и что-то шептал. Матрос, ругнувшись, взял его на руки, перенес на набережную, нанял извозчика, взвалил на коляску Митино тело и, отыскав квартиру Соломинах, позвонил.

- Вы своего щенка в мягкую постель положите! - крикнул он открывшей дверь Митиной матери.

22

Выздоровев, Митя решил уехать из России. Бывший гвардейский офицер Василий Иванович раздобыл ему фальшивый паспорт на имя уроженца города Юрьева.