Страница 38 из 55
секунд замер и словно нехотя двинулся в кухню.
— Бока не болят?! — встретила его Люся дрожащим от едва
сдерживаемого гнева голосом.
— Иди в свою комнату,— спокойно сказал Коля Алешке. Он взял сына
за руку и вывел его из кухни. И снова вернулся.
— Ну неужели трудно было хотя бы картошку поставить?! — Люсин
голос набирал силу. Коля слушал.
— Да я разобью наконец этот чертов телевизор! Ты посмотри... Этот
по уши мокрый, голодный как щенок... Ну неужели трудно было накормить
ребенка! Я же не гуляла, в конце концов!
— Это мне неизвестно,— раздельно сказал Коля. Он помолчал, в упор
глядя на жену, и спокойно спросил: — Дальше что?
— Дальше? — тяжело дыша, переспросила Люся.— Дальше?! — И
окончательно сорвалась: — А дальше видеть тебя тошно! — крикнула она.—
Ты посмотри на себя, на кого ты стал похож: перевернется на свой диван — и
только видели его! Не надоело? И это вечное недовольство! Я уже видеть не
могу... То там кривая ухмылка, то там губы надует! И хоть бы палец о палец!
И кого из себя строит, чем недоволен?! Не могу больше!!
— Так-так,— приговаривал Коля,— так-так...— и ждал спасительного
расслабления. Когда слова полетят мимо, не задевая, когда станет на душе
пусто и безразлично и можно будет отмочить какой-нибудь фокус — отбить
чечетку, пропеть «гоп-ца-дри-ца-ца», послать воздушный поцелуй и
удалиться. Но расслабление не посещало. Наоборот, все внутри словно
раскалялось. Сердце забилось где-то под горлом, и стало трудно дышать.
— Так-так,— ворочал сухим языком Коля,— так-т-так...
— Видеть не могу! — кричала Люся.— Насовсем уже прирос к своему
дивану! Бог ты мой, ну хоть бы чем-нибудь занялся, хоть какие-нибудь марки
собирал... винные бутылки! Ну, на рыбалку бы с мужиками ходил, слова бы не
сказала! Царь природы, называется... Творец цивилизации!
— Ещ-ще п-претензии,— проговорил Коля, и голос его вдруг дал
сбой: «зии» он выговорил шепотом.
С того места, где он стоял, в окно был виден тротуар. В тусклом свете
подъездной лампочки мимо их окна проходили две женщины. Обе смотрели в
окно, и ему показалось, что они вывернут от любопытства шеи. Он подошел к
окну, ударил по открытой форточке, так, что едва не лопнули стекла, и рванул
навстречу друг другу шторы. Две петли на одной из них сорвались с крючков.
— Ещ-ще, в-выкладывай, п-пожалуйста,— с побелевшим лицом
повернулся Коля к жене.
И бедная Люся, всем нутром своим чувствуя, как на ее глазах рушатся
стены и все вокруг рассыпается в прах, эта беднейшая из Люсь, бог весть
когда и от кого унаследовавшая всю неукротимость несчастных российских
баб, вне себя от обиды и горя, довершила эту вакханалию ею же затеянного
разрушения:
— Ты кончишь точно так же, как твой отец!
Тебя ждет то же самое! Только тебя —
раньше! Тот хоть войну прошел, хоть после войны на работе
надсажался, а вы в своем курятнике только жиром заплываете со всеми
вашими
Калашниковыми да бутенками... Идиоты несчастные! Слоны
толстокожие!
Таких ударов Коля не испытывал никогда. И никогда не мог подумать,
что Люся на такое способна. Тема смерти отца была запретной у них во все
времена, все пять лет, запретной не только в этом доме, но и в доме Марии.
С отцом что-то случилось после шестидесяти четырех лет. Врачи
потом говорили, что это довольно редкое заболевание психики пожилых
людей. Вначале он заболел гриппом. Болел нетяжело и недолго, но после
болезни совершенно оглох — передалось осложнение на уши. После этого он
стал всего бояться:
открытых форточек, ветра и дождя, долгой ходьбы. У него вдруг
появилось убеждение, что сохранить, уберечь себя от болезней он может
единственным способом: как можно меньше тратить сил, сохранять их в себе.
Убеждение перерастало в манию. Он перестал ходить на улицу, перестал
суетиться в домашних заботах; ходил по дому в валенках и в теплом свитере.
И никто: ни мама, ни врачи, ни Коля с Марией, не могли убедить его в
бредовости такого взгляда на вещи. Ему казалось, что все, родные и дальние,
дети и врачи, специально искушают его, доводя до болезни — Последней
болезни. Через полгода у него появилась сильнейшая одышка. Потом —
угрожающая сердечная аритмия. Как к ветерану войны к нему раз в неделю
приходил врач. Отец считал его главным своим врагом.
Коля на ослабевших ногах стоял у окна и смотрел на жену. Ему до
мельчайших подробностей, до полного ощущения того, что это происходит на
самом деле, представилось, как он ее бьет. Кулаком в лицо. Удар приходится
чуть ниже правого виска, во вздрагивающий завиток над щекой. Она не
понимает, что ее ударили, и, падая, с раскрытым ртом и остановившимся
дыханием удивленно смотрит на него... Слабея от жалости к ней и самому
себе, Коля откачнулся от подоконника и сделал движение к двери. И тут
наконец пришло расслабление. Он глубоко вздохнул и голосом, лишенным
всяких интонаций, как из старенького репродуктора-тарелки, деревянно
сказал: «М-да. Матрос ребенка не обидит». И уверенно шагнул к двери.
Нужно было выполнять данное Марии обещание.
Когда он входил в большую комнату, в кухне заплакала Люся. И почти
одновременно с ней из маленькой комнаты подал голос Алешка. Тот
развернулся во всю силу своих легких, и Коля изменил маршрут. Он прошел
дальше по коридору, в спальню, и остановился в ее дверях.
— Ты чего орешь, крокодил? — строго спросил он у Алешки.—
Потише нельзя, что ли? Переборки ведь лопнут!
Алешка мимо него побежал в кухню.
Коля вернулся в большую комнату, открыл шкаф и стал доставать
оттуда свои рубашки. Сходил в кладовку, взял чемодан. Подумал — и захватил
еще портфель. Он собирался быстро, но не лихорадочно. Ничто не летело в
чемодан как попало: вещи укладывались аккуратно и экономно. Он несколько
раз ловил себя на том, что удивляется собственному хладнокровию. Такого
поразительного состояния психики он не наблюдал в себе ни разу. Это можно
было бы назвать раздвоением, если только не еще большим «раз...»:
растроением, расчетверением, распятием... Один быстро и точно действует,
второй, как врач, следит за его состоянием, а третий смотрит на обоих и
разевает рот от удивления.
Минут через десять он заставил себя сесть на диван и
сосредоточиться: что забыл? без чего он не сможет обойтись в первое время?
Взял «дембельский» альбом из шкафа и несколько фотографий домашних, из
ящика под телевизором. Выключил телевизор. Постоял еще перед книжным
шкафом и вытащил оттуда две книги: синий, большого формата, подарочный
том «Избранного» Александра Грина и «В одиночку через океан» польского
моряка Анджея Урбанчика. Потом достал военный билет и паспорт. Когда
Коля оделся и вынес в коридор свою поклажу, он объявил наконец Люсе и
Алешке смысл своих двадцатиминутных маневров.
— Эй, крокодил, иди сюда,— позвал он
Алешку.
Тот неуверенной походкой вышел из кухни и остановился возле
вешалки.
— Держи краба, Николаич,— протянул ему
Коля руку.
Алешка подержал.
— Мне надо уехать,— озабоченным голосом
сказал Коля.— Мама потом тебе расскажет.
Да я и сам к тебе на службу заскочу.— Он
помолчал. И чуть громче добавил: — Я пока буду у тети Маши.
Алешка кивнул и обернулся в сторону кухни. Там было тихо.
Коля откашлялся, прочищая горло, и чистым, чуть высоковатым
голосом еще громче сказал:
—
Салют работникам советской торговли!
На «салют» ему не ответили, и он быстро вышел за дверь. Выходя из
подъезда, он уже негромко, почти про себя, продекламировал маленький