Страница 29 из 233
Хотя шел он быстро, ветер и стужа пронизывали все сильнее, злее,
особенно ноги в коленях. Парень остановился, потер колени ладонями, потом,
чтобы согреться, побежал, позаячьи подкидывая ноги и притопывая. Перешел
на шаг только за болотом, примерно через версту.
Вскоре, возле Глинищ, Василь сошел с большака и зашагал прямо на
Курени. Он мог идти и деревней, но намеренно миновал ее, чтоб не
встречаться с людьми, подался тропинкой по полю, вдоль кладбища. Обошел
подмерзшим приболотьем и Олешники, срезал большой круг. Снег уже начисто
выбелил и тропинку и дорогу, на которую Василь выбрался, - лозняк по обеим
сторонам ее темнел необычайно отчетливо. Тут ветра не было, стало теплее.
Вокруг царили тишина и чистота, прелесть первых зазимков, которые особенно
волнуют и радуют. Василь поддавался власти этой красоты: недоверчивое,
настороженное сердце все больше и больше наполнялось счастьем. Ганна,
мать, Гуз, стога - все было в этом счастье.
Когда приблизился к Ганниному двору, замедлил шаг, гулко забилось
сердце: вон та изгородь, те груши! В хате светились окна - сквозь стекла
увидел мачеху возле печи и Хведьку, который копался на лавке. Ганны не
было.
"Видно, к девкам пошла..."
Оторвавшись от окна, зашагал в деревню. Еще почти всюду светились
желтые мигающие огоньки - отсветы лучин.
Среди них - особенно близкий, родной - выделил он огонек своей хаты.
Горит лучина, - значит, мать дома, не спит.
Может, думает о лем, печалится и не знает, что он возле родного
порога... Василь уже был почти возле своей хаты, когда услышал впереди
Ганнин голос, легкое шуршание шагов.
Он заспешил было к ней, но тотчас же увидел: она не одна. Издали,
сквозь сумерки, почувствовал, кто рядом с ней.
Еще ни о чем не думая, поспешно отступил к осокорю, спрятался за него,
стал растерянно наблюдать за Ганной и Евхимом. Это было так неожиданно для
его недавней радостной беззаботности.
Они шли по другой стороне улицы. Шли врозь, не очень близко один к
другому. Евхим даже не держал ее за руку, шли как обычные знакомые. И все
же Василя обожгла горячая ревность, жгучая обида: она идет с его
соперником, его недругом, в такой день, когда он так рвался к ней. Она так
встречает его!
Евхим и Ганна приближались. Ганна шла, опустив голову, - то ли прятала
лицо от мороза, то ли просто смотрела на дорогу, на снег. Евхим ступал
развалисто, засунув руки в карманы поддевки, изредка сбивая носком сапога
мерзлые комья земли. В темноте красным глазком светилась цигарка.
Даже в том, как Ганна шла, равнодушная ко всему и, казалось, также и к
нему, Василю, в том, что в ответ на его волнение она даже бровью не
повела, шла, будто ничего не было вокруг достойного ее внимания, -
виделась Василю большая обида. То же, как спокойно, привычно держался
возле нее Евхим, его уверенная, развалистая походка - будто все на свете
принадлежит ему, - его победная цигарочка всколыхнули в парне бурю
ненависти.
"Корч... задавака... Думает, если богатство у него, то и всё..." Его
ненависть была тем сильнее, что считал, знал, что богатство -
действительно все, что он - ничто перед Евхимом. Василь чувствовал, что
Евхиму, если он захочет, - ничего не стоит отбить у него Ганну. "Все девки
на богатство падки..."
Когда они проходили мимо осокоря, Евхим заметил Василя. Он вырвал из
кармана руку и выхватил изо рта цигарку, - так удивился, узнав его. Но это
удивление было мгновенным, ловкий Корч тут же умышленно ступил в сторону,
скрыл Василя от Ганны. Отойдя несколько шагов, он наклонился к ней, сказал
что-то.
- Иди!.. Не бреши! - услышал Василь ее ответ. Ганна вдруг засмеялась.
Смех этот пронзил сердце Василя. Он неловко, растерянно поправил торбу
и, ничего не понимая, не видя, как слепой, вышел из-за осокоря.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Когда Василь проснулся, в хате еще все спали. Но как только он
завозился, отыскивая впотьмах одежду, лапти, мать вскочила, начала
хлопотать у печи. Лучина от уголька, выкопанного в золе, разгоралась
неохотно, и Василь вышел во двор, не дождавшись, когда огонь осветит хату.
На крыльце он почти захлебнулся от необычайно чистого, холодного
воздуха. Было не так темно, как осенними ночами, а сумеречно, ц в этой
сумеречности бросалась в глаза непривычная, праздничная белизна вокруг,
чистота. Эта чистота веселила, как бы обещала радость: Василь почувствовал
прилив необычайной, беззаботной бодрости. Он уже готов был резво, будто
выпущенный на волю жеребенок, соскочить с крыльца, как вдруг внутри заныла
тревога, замутила чистоту праздничного настроения воспоминанием: Ганна
идет с Глушаковым Евхимом... Евхим наклонился к ней, что-то сказал, -
Ганна засмеялась... Он, Василь, за осокорем, с торбой...
Василь тихо ступил на снег, медленно, по-хозяйски, двинулся к хлеву.
Гуз, услышав его шаги, заржал, дунул в лицо теплом. Василь почесал ему за
ухом, ощупью пробрался в угол, принес охапку сена. Когда Гуз потянулся к
сену, захрустел им, Василь, подобревший, ласковый, постоял рядом, слушая
знакомое хрупанье, наслаждаясь родным запахом хлева.
Эти дорогие сердцу картины, домашние хлопоты глушили тоску по Ганне,
возвращали хоть и не беззаботную уже, осторожную радость. Да и как можно
было остаться равнодушным, ведь исполнилось-таки его желание: снова он
тут, в родном тепле, в своем хозяйстве, на воле. Вчера, когда он пришел
домой, все это казалось как бы ненастоящим, теперь же радость была более
ощутимой и словно более прочной...
Под поветью снега почти не было - ветер дул с другой стороны, - и земля
тут темнела, как на болоте. Он подтянул телегу к стене, выдвинул из угла
сани, вставил в петли оглобли. Когда закручивал оглобли, петли трещали
так, что казалось, вот-вот лопнут. "Совсем рассохлись за лето. Скрипят,
словно не хотят служить..."
Он вспомнил вчерашнюю жалобу матери на то, что нечем топить печь, и
глянул в угол, где складывали дрова: там и правда лежало всего несколько
палок да толстый, суковатый сосновый пень, обколотый с боков. На этом пне
было много отметин от топора, - видно, мать или дед пробовали расколоть,
но не могли справиться с ним.
"Надо за дровами съездить!" - озабоченно подумал он.
Василь намеревался уже вернуться в хату, взять топор, но пересилило
другое желание: посмотреть гумно. Открыв калитку, он нетерпеливо зашагал
белой тропинкой к пригуменью. В утреннем полумраке увидел темные очертанья
гумен, тянувшихся молчаливым, хмурым рядом, и снова ожила тревога, - будто
опять вернулась та страшная ночь. На миг он даже притаился, - не слышно ли
шагов сзади, прикосновения обреза? Все же холодноватый, какой-то особенно
свежий запах соломы, громкий скрип послушных гуменных ворот не остались
без внимания, встревоженная душа отозвалась на эти родные запахи и звуки
тихой, затаенной радостью.
Он не закрыл ворот, и в сером утреннем свете обозначились подметенный
ток с горкой мякины в углу, снопы в одном засторонке и солома в другом.
Необмолоченных снопов было уже меньше, чем тогда, когда он молотил в
последний раз:
мать с дедом работали тут без него. Василь сбросил и разостлал
несколько снопов, нащупал повешенный на сохе цеп, размахнулся, весело
ударил билом по колосьям. Давнымдавно не ощущал он в руках, во всем теле
такой радостной силы, - конца, меры, казалось, не было ей, даже
удивительно, сколько накопилось ее за то время, пока он сидел в юровичской
милицейской камере. Как изголодавшийся по куску хлеба, Василь вцепился в