Страница 227 из 233
прочную, здоровую основу. - Перед нами может встать вопрос, - заговорил
он, помолчав минуту, - допустима ли насильственная коллективизация? -
Апейка заинтересовался. - Попятное дело, что в основе коллективизация
должна проводиться на основании добровольного, сознательного желания
самого трудового крестьянства... Но могут быть случаи, когда не только
возможно, а и надо подтолкнуть отдельных хозяев входить в колхозные
объединения... Мы не можем допустить, чтобы отдельные хозяйства, по
причине ли несознательности хозяев, по причине ли вредных влияний
враждебных советской власти элементов и т. д. и т. п.. разрушали наши
стремления перестроить сельское хозяйство на социалистических началах.
Большинство может принудить меньшинство подчиниться, войти в коллектив и
подчиниться коллективному порядку труда и жизни... Если бы мы ставили
вопрос иначе, то этим мы ставили бы все дело построения социализма и на
данном этапе все дело социалистической перестройки сельского хозяйства в
зависимость от отсталых, несознательных элементов нашей деревни.
Он еще раз повторил под конец, что надо не только не сдерживать темпы,
какие были до сих пор, а еще усиливать их. Белоруссия по коллективизации
должна идти в первых рядах, сказал он перед тем, как объявить, что сессия
закончила работу...
В этот вечер, вернувшись с прощального ужина, Апейка стоял у окна.
Перед ним была тускло освещенная ллощадь с голыми деревьями, в окно бился
сильный ветер, с крыши капало. Апейка чувствовал странную усталость,
показалось: давно-давно в Минске; с радостью думалось о дороге домой. На
площади желтели круги от нескольких фонарей, несколько огней светилось
поодаль, в промежутках меж домами. Глядя на них, Апейка подумал вдруг
возбужденно: сколько их, огней, - не таких, а из лучины, из керосина, -
из-под соломенных стрех - на север, на юг, на восток, и в каждой хате -
раздумья, недоверие и вера, надежда и отчаяние. Великий, необъятный
простор - до Москвы, за Москву, за Урал, за Сибирь - в раздумье, в
надеждах, в тревоге. В большой озабоченности, в небывалом походе. Увидел
будто заново Юровичи, свой район - одна маленькая капелька в океане!
Капелька, а какой дорогой показалась она. И в капельке свой мир и своя
надежда!
Пусть тревога, пусть муки, боль, но впереди - хорошее.
Хорошая жизнь. Муки ради хорошего - неплохие муки. Все в конце концов
придет к хорошему. Это - главное!..
6
Утром, перед отъездом, он снова зашел к Алесю. Сидел недолго: некогда
было. Алесь оделся; вместе шли по кривым и мокрым, почернелым переулкам,
поскальзывались на тротуарах и дорожках. Солнце обозначалось не яркое, а
тускложелтое, закутанное мутной пеленой. Все небо было каким-то сырым,
туманным. Алесь молчал, ступал понуро; все в его жизни было, как и прежде,
неясным...
- Жизнь есть жизнь, - сказал Апейка. - Всякое может быть. С твоей бедой
выяснится скоро, я уверен!.. Но и потом - покоя не будет! Всякого
повидаешь, и беду встретишь не одну, может... И радости будет, и беды!
Такая штука - жизнь!.. Так вот.
- Приостановился, как товарищу, глянул в глаза: - Что бы ни случилось
потом с тобою - никогда не падай духом!.. Всякое дело делают живые люди.
Есть и у нас и умные и дураки. И негодяи есть. Всегда были и теперь есть,
как ни печально... Но есть и - народ, и партия есть. В них - наша сила.
Только с ними мы чего-то стоим.
Они разберутся во всем, по совести. Надо верить!.. И еще, - Апейке
пришла в голову другая мысль, он задумался, как выразить ее лучше. - Надо,
что бы ни случилось, жить так, с таким настроением... что мы живем в
великое время...
Трудное и неровное, но - великое время...
На вокзале, перед третьим звонком, Апейка напомнил ему:
- Я тебе, брат, не просто так сказал. Помни: круто будет - приезжай.
Устроим. Или учителем, или еще кем.
- Посмотрю, - думал Алесь о чем-то своем.
Апейка, будто передавая силу, крепко сжал его руку. Не сразу отпустил.
Уже из окна вагона, когда поезд тронулся и Алесь начал отдаляться, что-то
вдруг потянуло к нему. Заныло внутри - неспокойное, тревожное...
Грохотали, гремели внизу колеса, примолкая только на станциях и
полустанках; тогда в вагон начинало потягивать холодом. Суета и голоса
утихали вскоре, и снова переговаривались только колеса, и под их перестук
проходили, проходили в памяти лица, звучали голоса, был будто снова в
клубе имени Карла Маркса, волновало снова ощущение простора. Чем больше
перебирал в памяти слышанное на сессии, доклады, выступления, тем упорнее
в ощущение - начинается, по-настоящему! - входило нежеланное, беспокойное:
серьезный разговор подменен во многом праздничным. Это, конечно,
по-своему красиво, приятно; это тоже поднимает людей, но поднимает
празднично, не для терпеливой и тяжелой работы. Мало мобилизует людей на
серьезный, упорный труд, необходимый для величайшего наступления. Он
чувствовал, что виноваты в этом больше всего докладчики - Рачицкий и
Голодед. Большинство выступавших были под влиянием того, что и как они
говорили. Стремились думать, как они, и говорить, как они; особенно много
значил здесь пример Голодеда. Другие старались быть на его уровне, шли за
ним так, как идут за руководителем, которому верят во всем и которого
любят. Тем более что дело само захватывало величием, обещанием такого, о
чем недавно можно было только мечтать! Апейка думал: ~как важно было то, о
чем говорил Голодед, как нужны были ему трезвость и деловитость.
Вспомнил: "удесятерить темпы!" - колеса внизу, казалось, выговаривали
тоже: "удесятерить!.. удесятерить!.." -г почувствовал тревожно, что не
знает, как это удастся сделать.
И не представлял, что получится, если удастся сделать, - без агрономов,
техники, необходимых кадров. Тревога была боль-"
шой, знал теперь, что и другие не лучше подготовлены! Подумал, кгк этот
призыв подействует на Башлыкова, на многих районных руководителей, которые
и теперь - чего греха таить! - нередко добиваются процентов угрозами и
принуждением! Заново вспомнил, что говорил Червяков: допустима ли
насильственная коллективизация? - и беспокойство усилилось: как это может
подогреть некоторых!
Темпы!.. Разве он не понимает, что топтаться на месте нельзя! Разве он
не понимает, что обстановка требует: нужны темпы! Но разве ж можно и о том
забывать, какое это непростое, сложное дело - колхозы - и как важно делать
его серьезно, хорошо. Большое, сложное дело искалечить легко и загубить! И
людей разуверить не трудно! Как же не считаться, товарищ Рачицкий, с тем,
есть ли возможность сделать все с таким размахом, с такими темпами,
хорошо, надежно! Не наскоком, а с толком! Это ж, ко всему, не годовая
какая-нибудь кампания!.. Зачем же вы так легко "готовы"
перекрыть темпы, которые утвердил ЦК партии! ..
"Неужели я на самом деле не понимаю чего-то, как мне подсказывает
Башлыков? Неужели во мне все это - на самом деле крестьянская шаткость,
мужицкая жалостливость?
Правый уклон в прикрытой рассуждениями "форме"?..
Уклон не уклон, а пришить... могут!.. Пришить и "сделать выводы"!..
Чего там - могут сделать, делали уже, делают...
Галенчики!" Угрожающим вспомнилось то, что жестко заявил в первый
вечер, казалось, добрый, многоопытный Червяков: жизнь беспощадно отбросит
всех, кто не сможет идти нога в ногу! Будто предупреждение себе услышал
Апейка...
Усилием воли разорвал натиск беспокойных мыслей, начал думать о жене,