Страница 204 из 233
за что взяться. Стоял, тяжко думал: пойти, что ли, в гумно, домолотить то,
что осталось.
Зажечь фонарь и снять с сохи цеп... Не было желания ..
В хате - новой - многое надо доделывать. Он взглянул:
хата стояла в темноте черным призраком, стропила едва обозначались на
понуром, захмаренном небе .. И туда не было желания идти... И в старую -
на полати, спать, - не хотелось...
О чем бы ни думал, куда бы ни смотрел, не исчезало тягостное ощущение
угрозы, близкой беды. Как тут будешь спокойно дремать на полатях или
ходить по двору, в гумне, с обычной - сегодня, кажется, немилой - заботой,
когда близко, вплотную подступало такое важное, полное грозной
неизвестности? Когда близкое, опасное это угрожает самому главному, на чем
держится все на свете, все хозяйство, с чего живешь?! С этим чувством
переплеталось в нем удивление, что все вокруг такое, как и вчера и
позавчера, обычное; что село спит так, будто ничего не случилось и
случиться не может. Это показалось таким немыслимым, что он не поверил
покою, царившему на куреневских дворах: не может быть, чтоб спали все, это
неправда, так только кажется! Он прислушался острым слухом к плотной,
мокрой тишине, удовлетворенно уловил беспокойство: не спят! Вон где-то -
похоже, у Чернушек - скрипнули ворота, - значит, тоже не спят...
Им-то, правда, можно не горевать особенно, у них около цагельни -
ничего. Разве что за родню, за Корчей, которым не только горевать, а и
волосы рвать есть из-за чего. Думая про Корчей, он, однако ж, не
почувствовал радости, хотя сбывалось то, о чем когда-то нетерпеливо,
горячо мечтал; к горькому ощущению своей беды примешалась и неловкая,
виноватая мысль о Ганне. Отступился от нее, не помог избавиться, бросил
одну в беде - все из-за этой земли, из-за полоскц, которую теперь отберут.
Всю жизнь свою опозорил из-за земли этой, а ее - отрежут.
Еще где-то скрипнули ворота, звякнула щеколда. Где-то заскрипел
журавель - в той стороне, где Корчи, где fa
она как раз и берет воду Ганна - всегда будет она рядом с ним, в душе его,
в которой все и так запуталось, а с ней, с Ганной, кажется еще больше
запутанным. "Нечего, - сдержал он себя, как бы упрекнув за недозволенное.
- Была пора - прошла! Не жених! О делах думать надо!" Но о делах не
думалось, болело одно: отберут, отрежут!..
Уже не так и рано, а какая темень. Если бы и пойти куда, так какой
толк. Все равно ничего не увидишь. Но и так стоять-г-толку немного, когда
терпеть трудно, когда не находишь себе места. Она не только беспокоила, не
только тревожно бередила его мысли - земля, полоска у цагельни, которую
сегодня хотят отрезать; она звала к себе, неодолимо, тоскливо-болезненно,
- земля его - беда его. Он только хотел сдержать себя, понимал: ни к чему
идти туда, растравлять только себя напрасно. И Василь выдумывал себе это,
и рано, и темно. Но его, вопреки рассудку, все же тянуло туда; тянуло, как
к больному коню, как к дорогому, в беде, существу, чтобы - как ни больно -
в последний раз глянуть, исполнить обязательный сердечный долг. Вместе
поболеть душою.
В сенях звякнула щеколда; Василь прислонился к хлеву кто-то вышел,
выделялся в темноте белой одеждой .. Закашлял, тонко, сипло. "Дед..." Дед
сонно, осторожно ступил с крыльца, опорками зашаркал к забору. Постоял
немного у забора, сонно потащился на крыльцо. Снова звякнула щеколда ..
"Скоро уже мать встанет..." - пришла неспокойная мысль. Встанет, заметит,
что его нет, бросится искать. Не отцепишься... Надо идти.
Со двора, вдоль огорода за сараем, подался к гумну, открыл калитку,
вышел на загуменье. Гумна молчаливо чернели, знакомые, будто затаившиеся;
закрытые, с закрытыми воротами в изгородях. Нигде не было слышно цепа...
Вот оно, такое же тихое и черное, Чернушкино гумно - Ганнино гумно, за
которым они когда-то не раз стояли вдвоем, обнявшись. Тут гумно, а там -
груши, темные груши, что сулили когда-то радость... Ганна, Ганна...
За Чернушкиным гумном - уже ровный простор поля.
В поле показалось немного светлей. Дорога обозначалась более заметно.
Он не вглядывался в дорогу, ему не надо было вглядываться: если б и ничего
не было видно, если б слепой был, он шел бы не останавливаясь. Привычная,
известная до каждой ямки, каждого комочка дорога. Сколько раз ходил он
здесь и утром, и днем, и вот так - на рассвете, ходил в летнюю жару и в
лютую стужу, цепляясь босыми ногами за траву и увязая лаптями в сугробах
снега, но давнодавно не нес он в себе такую беду. Давно-давно не болела
так душа; с того вечера, как узнал, что была помолвка, что Ганну
пропивали, пропили, что она - не его, Корчова. Тогда также очень болело, и
вот теперь болит. Как и тогда, на душе теперь так, что и жить, кажется, не
хочется. Смотреть на свет не хочется.
Мокрый ветер здесь наседал сильней, легко продувал домотканую рубашку,
окатывал тело таким холодом, что пробирала дрожь. Василь надел накинутую
на плечи свитку, застегнулся, пошел быстрей. Было холодно голове; он
только теперь заметил, что забыл шапку...
Вдруг ему показалось, что впереди кто-то идет. Василь пошел быстрей,
всмотрелся: перед ним, хоть и неясно, обозначилась человеческая фигура.
Человек двигался туда же, куда и он. Василь пошел медленнее, настороженно
наблюдая издали, начал с любопытством гадать: кто бы это? Понаблюдав
немного, решил - Вроде Игнат; фигуру в темноте, правда, хорошо разглядеть
трудно было, но показалось - похожа на Игнатову.
Он, еще не совсем уверенный в своей догадке, обрадовался: так хотелось,
чтобы был именно Игнат, что подбодрил себя: конечно, Игнат; кому еще может
быть так же больно, как не ему, не Игнату. Василь прибавил шагу.
Человек услышал его, остановился. Василь решил уже весело заговорить,
когда тот засипел навстречу:
- Кому это еще не спится?
Василь вздрогнул: будто внезапно зашипела гадюка.
Корч!.. Старый Корч! Мигом остановился. Минуту стояли оба. Глушак тоже
не подходил, вглядывался. Не узнавал...
Василь тронулся первым; молча и быстро пошел навстречу старику. Проходя
мимо него, заметил, как тот присматривается. Не сказав ему ни слова,
обминул.
Корч, видно, узнал наконец - постоял еще немного, молча поплелся следом
Василь шел быстро, замечал, что отдаляется и отдаляется от старика, но,
хотя Корч отставал все дальше, Василь все время чувствовал его за собой,
слухом сторожил каждый шорох оттуда. В той особенной чуткости, что
возникла, когда обходил Корча, непривычно ясно, будто только что
произошла, припомнилась давнишняя драка.
Будто заново почувствовал Василь, как Корч - казалось, немощный старик
- с неожиданной силой ломал ему тогда шею, помогал своему гаду Евхиму.
Ожила давняя обида:
уберег тогда, старая лиса, землю, ни одной пяди не потерял хорошей
земли. Все, что было у цагельни, уберег. А ему, Василю, уделили кусочек,
лишь бы нарезать: дали, можно считать, дулю!.. Позлорадствовал: уберег
тогда, а теперь вот - не убережет. Резанут его, и не на какую-то
полдесятину, а - все. Все роскошество его около цагельни!.. К злорадству
вдруг примешалось трезвое опасение: убережет или не убережет - не
поручится никто. Может быть, и убережет, от этого гада всякого ожидать
можно. Этот гад выкрутится там, где другому и думать нечего. И защиту
найдет наперекор всяким законам... А вот он, Василь, всегда беззащитный,
хоть и закон на стороне таких, как он, бедняков. Ни на кого, если
подумать, надежды нет. На одного себя. А что он, один, темный куреневский