Страница 192 из 233
Будто неодетый перед чужими..." Глазки ее, как ни прятала, блестели
счастьем, когда, повязав платок, неловко, нарочито строго посматривала в
зеркало. Это был словно не просто зеленый кашемировый платок, а особая
краса: лицо Анисьи в нем цвело, подобно одному из цветов, что ярко горели
на листвяной зелени платка. Это была самая большая ее драгоценность.
Удивительно ли, что Иван Анисимович решительно, без какого-нибудь сомнения
поддержал Анисью.
- Ну вот, свили гнездышко с Ариной Титовкой! - говорила в коридоре
Анисья, ласково, как бы просила извинения у соседки за то, что не
послушалась. - Как две птички в гнезде! Слетелись с разных сторон света.
Вот - в одном гнездышке!.. - Довольная, глянула на Апейку: - Так что вы не
беспокойтесь больше за меня! Теперь - не пропаду!..
Обходительный белолицый парень из ЦИКа только собрался проводить их в
ресторан, как из-за стеклянных дверей показался низкий, толстоватый
мужчина в пальто с каракулевым воротником и в каракулевой высокой шапке.
Закрыв дверь, он неуклюже зашаркал ботинками в галошах, стирая остатки
снега, оглянулся; увидев Апейку и женщин, направился прямо к ним. Апейка
узнал: Червяков, председатель ЦИКа Белоруссии.
Он запросто, с крестьянской степенностью подал всем руку, нахолодавшую
на ветру.
- Ну, как устроились? - спросил больше у женщин. - В каком номере?
А-а, неплохой. Тихий, теплый... - Червяков поинтересовался номером
Апейки, узнал, пообедали или нет. - Что ж, братко, моришь людей голодом? -
упрекнул парня так ласково, весело, что все засмеялись.
- Александр Григорьевич, приехали еще... - хотел было доложить парень,
доставая из кармана бумажку, но Червяков прервал:
- Поговорим, братко, потом об этом. Люди, братко, с дороги, голодные...
Удивительно хорошо было после его слов: ничего будто и не сказал
особенного, а в душе осталось светлое, ласковое.
Может, это шло от необыкновенной простоты в обращении, непринужденности
и доброжелательности во всем, о чем он говорил. В том, как он держался,
как разговаривал, не было и тени той нарочитой, рассчитанной
"демократичности", когда руководитель подделывается под простачка; и
делает и говорит все только ради того, что так надо. В том, как держался
Червяков, чувствовалось, что он держится так потому, что иначе не может,
что он привык к этому, что ему нет дела до того, как он должен выглядеть
со стороны. Все вдруг почувствовали: простой, очень добрый человек. Апейка
ж подумал, что в том, как Червяков свободно и просто держится, есть
немного и от привычного уже ощущения, что его знают и любят и будут
любить...
Уже когда обедали в ресторане, Червяков без пальто и без каракулевой
шапки появился снова. Полноватый, сутулый, с потертым портфелем, который
он держал перед собой, осмотрелся, грузно, неловко потоптался у стола, где
сидел Апейка с женщинами. Места были все заняты, он, прижав локтем
портфель, взял стул от соседнего стола. Когда он садился, портфель
выскользнул из-под локтя, упал на пол.
Еще до того, как Червяков выпрямился и уложил портфель на коленях,
поспешно подошла официантка, начала ставить тарелку, фужер, раскладывать
вилки, ложки. Он ласково остановил ее:
- Ничего не надо... Хотя - пива бутылочку принесите.
А больше - не надо. Я пообедал, совсем недавно насытился... - Пробуя
пиво толстыми улыбчивыми губами, - видно, и выпить и поесть любил в
удовольствие, - он с наслаждением говорил-: - Сегодня с дороги поспите
хорошенько, а завтра, братки, погуляйте день, посмотрите город. Много
нового сделали. Красивым город наш становится! Кра-си-вым!
Столица настоящая! Трамвай - видели? - пошел... Университетский
городок, братки, посмотрите! Целый городок, город - действительно!
Строим! Хороший городок будет студентам!
Клинику строим - посмотрите! Строимся! Посмотрите, братки! Отдохните
завтра денек. Хорошо погуляйте. А послезавтра - трудиться будем.
Трудиться, ага! Сессия будет важная! Важная!..
Выпив пива, надавав советов, он подозвал официантку, рассчитался. Когда
он, прощаясь, черными пытливыми глазами оглядывал зал, портфель снова
соскользнул с колен на пол. Он неуклюже поднял его, посмеиваясь над своей
неловкостью, встал. Еще с полчаса сидел он за столиком поодаль, так же с
удовольствием говорил о чем-то...
Апейка в этот вечер никуда не пошел: ужин окончился поздновато, да и
усталость, бессонная ночь давали знать.
Вернувшись в комнату, он постоял немного у окна, смотря на заснеженную
площадь Свободы, как бы убеждаясь в том, что он действительно в Минске.
Разделся, лег - почувствовал, что его еще покачивает от недавней дороги.
По привычке стал думать о завтрашнем дне: что завтра надо сделать. Среди
хлопотливого разнообразия мыслей выделилась снова, стала первой та, что
шла от беспокойства за Алеся: "Сразу же с утра надо зайти в университет.
Увидеться, выяснить все...
Зайти обязательно в ячейку, поговорить..." Потом вспомнилась встреча с
Червяковым: с одобрением и уважением думал о задушевной внимательности,
человечности его, которые проявлялись и в больших делах, известных всем, и
в таком будто мелком, как сегодня, в маленькой беседе. Для Апейки всегда
примером была скромность, человечность Калинина, и он подумал теперь: у
Червякова есть это же, калининское.
Недаром его так любят в народе... Вспомнилось, как один старый
большевик говорил: в Лондоне, в дни съезда партии, Ленин, зайдя в отель, в
номер, где жил делегат, проверил, не влажные ли простыни. Вдруг вспомнил,
сравнил: "Ленин приходил. А Башлыков? Зашел бы, поинтересовался?" Ответил
самому себе, хорошо зная: "Не зашел бы. Посчитал бы, что для секретаря
райкома... мелковато!" Подумал: у некоторых молодых руководителей,
особенно у тех, кто не страдает излишком культуры, - будто болезнь
какая-то - боязнь принизить себя. Боязнь простоты, сердечности,
товарищества, иной раз - прямо-таки недоверие к обычной вежливости.
Сдержанность, холодноватость - как некий обязательный закон поведения,
отношения ко всем. Отчего это? От опасения, что простота, приветливость
вредят серьезности, принципиальности? ..
В голову то и дело приходило виденное, слышанное днем:
лица, разговоры, бег вагонов, кружение белых полей за окном. Чувствуя
снежную свежесть постели, непрерывное покачивание, он некоторое время
лежал бездумно, беззаботно; было хорошо, легко. С легким сердцем и заснул.
Проснулся он еще затемно с ощущением той же легкости.
От света снаружи в помещении было серовато; посмотрел на обеих кроватях
также лежали, на креслах висела одежда.
Апейка тихо оделся, обулся; стараясь не расплескивать воду, умылся под
краном; осторожно ступая, вышел в коридор.
Ресторан был закрыт. Он нашел буфет, узенькую боковушку, в которой
неожиданно оказалось полно озабоченных людей.
Попил чаю, снова вернулся в комнату, где, как и прежде, увлеченно
храпели двое неизвестных; надел пальто. Через стеклянные двери вышел в
синеватый минский рассвет. Мороза почти не было, в дыхании ветра ощущалась
сырость; в рассветном полумраке фонари горели тускло, почти бесцветно.
Кое-где они уже гасли. Вокруг еще чувствовалась ночная тишина,
приглушавшая голоса и звуки; только галки на голых деревьях садика драли
горло, будто стараясь перекричать одна другую.
Сразу за углом гостиницы начиналась Ленинская, одна из самых оживленных
улиц Минска. Апейка бодро зашагал по ней. На улице уже было много людей,
оживленное движение.