Страница 182 из 233
Ни на один день не покидало беспокойство Володьку.
Все, что он улавливал слухом, что видел, чутко отзывалось в нем,
возбуждало трудные, непосильные мысли. Как и тогда, когда он впервые
узнал, что Василь хочет жить с Ганкою, тайно сговорился с нею, когда
увидел Манины слезы, мучило его ощущение недоброго, непреодолимого разлада
в мире.
Этот разлад не только не проходил со временем, а будто все настойчивее
показывал, какой он большой, непреодолимый.
Сколько Володька ни думал, все не получалось так, чтоб всем было
хорошо. Все шло к тому, чтобы жить втроем разве - и с Маней и с Ганной. Но
теперь уже было видно, что если б и взялся Василь кормить обеих, так все
равно ничего не склеилось бы. Маня только и знала, что клясть Ганну.
Разве Василь терпел бы, каждую минуту слушая эти проклятья! Но ведь,
наверно, проклятьями одними не обошлось бы. Конечно же при такой жизни то
одна, то другая вечно вцеплялись бы в косы. Крику на все село было бы
вечно.
Только и оставалось бы сидеть при них да разнимать ошалелых...
Не было никакого ладу в Володиных мыслях и чувствах.
Хоть Василь был и виноват во всем, хоть из-за этого Володьке было
неловко, стыдно за него, - за то, что он и встречался тайно, и
сговаривался бросить жену, было Володьке вместе с тем и жалко Василя. Что
ни говори, а Василь все же брат, и хоть, бывало, брат этот не очень
ласково обходился с Володей, а все же не очень хорошо на душе, когда
видишь, что брат твой сам невеселый, можно сказать - не-"
счастный. Что бы там ни говорила Маня, а Володьке часто жалко было и
Ганну, которая так же мучилась с поганым своим Корчом и ведь не от большой
радости хотела к Василю жить перейти. Жалко было - и всегда почему-то
неудобно и стыдно, хоть Володька толком не знал - почему. Может, потому,
что Ганна все же чужая жена, повенчанная в церкви с другим, что бегала к
Василю тайно, хоть Василь - венчанный с другой; встречались тайно, не по
закону, не по закону целовались, хоть чужие.
Вместе с этим снова и снова влекло соблазнительное:
все же хорошо было б, если б Ганна перешла к ним, стала родней, чтоб
родней стал и Хведька. Они, правда, и так уже почти свои с Хведькой, раз
уже у Василя с Ганной было такое; а все же лучше было бы, чтоб породнились
совсем, по закону...
Жалел Володька и Маню. Маню - так он только жалел:
что ни думай, она самая несчастная. Василя все же любит Ганна, и Василь
Ганну тоже любит; они могут пожалеть друг друга. А Маня одна, Василь и
глядеть на нее не хочет, говорить не хочет с нею. Жалко Маню. Оттого и
грустно и жалость берет, когда видишь, как она горбится иной раз над
люлькой. И хочется как-то успокоить, чтоб ей не было так горько, - как-то
помочь ей.
Володька не отлынивал, как раньше, когда мать приказывала позабавить
ребенка, который сам почему-то лежать тихо не хотел. Когда в хате никого
не было, а Алешка начинал горланить на всю хату, Володька и без чьих-то
там приказов подходил к люльке, забавлял или качал мальчика. Не то чтобы
книжку, а и игры свои интересные бросал, чтоб успокоить Алешку. Иной раз
он аукал, как Маня, и кривлялся смешно, показывал рожки и когда Маня была
в хате, когда ей было не до Алешки. Володьке хотелось, чтоб она похвалила
его: вот какой он, сказала бы, хороший, помогает ей, - но она будто и не
замечала его. И даже - Володька удивился - посмотрела как-то неласково,
будто и недовольна была, что он помогает. Нарочно подошла к люльке,
оттолкнула его, стала кормить ребенка, хоть тот и не хотел есть. А
однажды, когда Володька взялся забавлять Алешку, вдруг бросила полоскать
пеленки в корыте да так злобно ринулась к Володьке, что тому страшно стало.
- Чего лезешь?! - закричала она, дрожа от злости.
Глаза у нее были красные, круглые, рот щерился. - Чего трогаешь?!
Володьке показалось, что она сейчас ухватится за его вихор. Или
вцепится злыми зубами.
- Я позабавить... хотел... - Он из осторожности отступил от люльки, не
сводя с Мани глаз.
- Позабавить! Иди забавляй сучек за углами! Забавляка! Позабавить
хотел!.. - Заорала грозно: - Чтоб не трогал! Чтоб близко к нему не
подходил!
- Не б-буду... Я только... - попытался объяснить, оправдываясь,
Володька, но она перебила:
- Чтоб близко не подступал!..
- Не буду...
С той поры Володе было и жалко ее и боязно...
Дед Денис воспринимал происходящее иначе, чем Володька. Не было уже у
деда ни растерянности, ни возмущения, которые гнали его с поля в первый
день, когда на деда обрушил неожиданную новость Андрей Рудой. Дед не кипел
теперь, был на удивление сдержанным и ровным. Был он еще более строг и
рассудителен. Худой, костистый, с тяжелым красным носом, ходил в дубленом
кожухе и1 по двору, и по хлеву, уже будто не так старчески, с какой-то
крепостью в ходьбе, с достоинством отдавал приказания, чаще всего матери;
вел себя не как десятая спица в колесе, а как первый в семье, хозяин.
Мать, принимая его приказания, хоть иной раз и оглядывалась с опаской на
Василя, кивала деду согласно, слушалась. Василю дед почти не приказывал,
редко делал и замечания, но это не значило, что дед был снисходителен к
Василю: дед будто давал понять, что не желает связываться с этим неслухом.
И что ему мало дела до того, что думает это дитя. Надо сказать, Василь,
хотя и не бегал по приказаниям деда, ничем не противился тому, что дед,
действительно старший, не без основания присвоил право - руководить всеми.
Такое было не впервые. И раньше, когда в семье или в хозяйстве шло
что-либо наперекос, дед не смотрел втихомолку со своего скромного места,
дед выходил вперед и брался за вожжи сам В такие моменты дед будто
вспоминал, что он не для того тут, чтобы кашлять на печи да дымить
трубкой; видел заново, что он, а не молодые свистуны эти, самый
самостоятелвный тут. Один самостоятельный и один рассудительный.
Чрезвычайные обстоятельства будто звали деда подняться над всеми, вести
всех, и дед отзывался на клич, подымался и вел других. Удивительно ли, что
дед становился таким рассудительным, что и ходил и действовал с таким
достоинством...
Дед Денис не только не скрывал, а нарочно показывал, что ему не
нравится ни поступок Василя, ни непорядок в хозяйстве и в доме. Он почти
не говорил об этом, не корил Василя словами; то, как велико его
недовольство, дед давал почувствовать молча. Недобро поблескивали
маленькие выцветшие глазки из-под встопорщенных, кустистых бровей, густо,
неприязненно дымила трубка; и кашель, особенно когда Василь оказывался
рядом, был уже не добродушный, как недавно, а суровый, злой даже. Еще
больше о том, что думал дед о Василевом поступке, говорили серьезность и
строгость, с которыми дед хозяйствовал во дворе, в хлеву.
Молчание будто усиливало напряженность, и с каждым днем все больше Деду
виделось, что неслух этот не понимает его молчания! Замечать не желает!
Все нетерпеливей жевали сухие губы трубку, все злее кололи глазки из-под
топорщившихся бровей.
- За ум пора уже браться! - не выдержал, наставительно произнес дед. В
голосе его чувствовалась предельная напряженность, заметно было: вот-вот
готов был взорваться, - но он сдерживал себя.
Василь от дедовых слов только отмахнулся головой, как от назойливого
овода Отвернулся даже.
Деда это задело. Вспыхнул сразу:
- Слушать надо! Слушать, что говорят! Брать в толк!..
За ум браться пора!.. Не маленький уже!.. Дак и ребячиться нечего! За
ум надо браться!.. Бросить глупости всякие пора!.. Бросить!.. - Дед