Страница 153 из 233
Мне сначала сказали, что - хорошо, примем. А потом отказали. Ответили, что
не могут принять, потому что мой отец - кулак...
- Вы из Кургеней? - перебил его Апейка.
- Из Куреней, - кивнул он. С трудом, но твердо добавил: - Я - сын
Глушака Халимона. Может, знаете? Мой отец - кулак. На него наложено
твердое задание. Но я ушел от него. Мы с ним теперь - как чужие.
- Почему вы ушли? - заинтересовался Апейка.
Парень помолчал, задумался.
- Я и сам не знаю, как сказать. Трудно было жить с ним. Просто
невозможно стало... Я хотел с ним жить, думал сначала, что ничего, что
привыкну. Терпел долго: отец все же. Да и мать жалко. Знаете ж, как
матери, когда сын покидает. Хотел перетерпеть. Но - не вытерпел! - Он
попрежнему не сводил с Апейки тихих, задумчивых глаз. Снова помолчал,
заговорил, от души, с сожалением и болью: - Он, мой батько, живет для
одного: чтоб себе побольше. Хоть как - правдой или неправдой. Чтоб
побольше нажиться.
Жадный - просто беда. Он из-за этого всех сделал все равно как
батраками. И сынов, и мать, и Ганну. Чужих батраков не берет, боится, дак
свои - как батраки... Дохнуть просто не дает... - И взгляд и тон его речи
были такими искренними, что Апейка чувствовал: правду говорит. Не
обманывает, так невозможно обманывать. - И раньше невмоготу терпеть было,
а теперь - зачем терпеть? Теперь, когда все по-новому пошло... Дак я и
ушел от него. Сцепились один раз чуть не за грудки - я и кинул. Пошел жить
на волю.
Как все люди.
- А не жалко его, отца?
- Нет, можно сказать, нет, - взглянул он открыто. Подумав, добавил: -
Мать жалко. Замучилась она...
"Не обманывает. Правду говорит..." - подумал Апейка и поймал себя на
том, что сочувствует парню. Вспомнил вдруг, что у Глушака есть еще сын:
про этого сына Апейка знал уже немало.
- Ас братом как? Дружно жили?
- Дружно. - Он отвел глаза, взгляд стал тяжелый, недобрый, губы зло
задрожали. - Дружно... Мне такого брата... век бы не видеть!.. Чтоб его
земля не носила!..
По тому, как Степан говорил, Апейка понял, что он где-то учился;
спросил - где, почему не доучился. Поинтересовался:
любит ли книги, что читал, какие из них понравились больше; читает ли
газеты, знает ли, что происходит в мире. Парень отвечал легко, охотно: об
этом говорить ему было куда проще, чем об отце, о горе, омрачившем ему
все. Чем больше Апейка спрашивал, чем больше слушал, тем крепче убеждался:
парень умный, пытливый. "Толковый парень. Чуткая душа. Чуткая ко всему. И
к новым веяньям... Жаль только, что родство такое..." Поставил вдруг рядом
парня и себя самого, сблизил: "Тоже - с пятном, которого не заслужил...
Товарищ по несчастью...""
В мыслях было и немало иронии и немало печали, ощущения невеселой
правды... Апейка отогнал ненужные мысли.
Внимательно взглянул на Степана:
- Учиться, наверно, хочешь?
- А то что ж, не хочу? - Глаза Степана загорелись. Загорелись на миг и
погасли. - Хотел бы! Да куда ж теперь поступишь! Сразу скажут: кулацкий
сынок! Вот поработаю, докажу. Тогда, может...
- Думаешь, докажешь?
- Хочу доказать.
Апейка вдруг отвел глаза, задумался. Не в первый раз вмешалась
осторожная трезвость: зачем ему, Апейке, все это, зачем рисковать?
Кому-кому, только не ему браться за рискованное. Не ему, у которого у
самого не все чисто в биографии. У которого есть уже немалое пятно... И не
теперь, когда так близка чистка. Где всё будут перебирать заново. Где всё
могут повернуть и так и этак. Он и до этого мало ли за кого уже
заступился, за которых другие не отваживались. Припомнят когда-либо, и,
может быть, очень скоро.
То, что он всегда тверд с настоящими врагами, не заметят, а это -
припомнят, перевернут. Очень даже может быть такое: как ты докажешь правду
свою! Харчеву, Башлыкову, другим харчевым... Подумал с сожалением: надо
же, сколько путаных судеб приходит, и надо все распутывать самому,
руководствуясь только своей совестью.
"Совесть... Совесть..." - мысленно повторял он, когда снова, подняв
глаза, посмотрел на Степана. Тот не сводил с него внимательного,
тревожного взгляда; как бы видел, что приговор ему решается сейчас, в это
мгновение. Этот взгляд - тревога и надежда, живая надежда, живая судьба
ожидали от Апейки правды и смелости. "Человек из тебя, видно, может выйти.
Неплохой человек, полезный..." - подумал он, глядя Степану в глаза. В
мыслях мелькнуло неожиданное, веселое: "Вот она - сила нового, от самого
Глушакова дерева ветви отрывает. Родного сына оторвала!" За этим сразу же,
веселое, сильное, вызрело решение: "Что ж, так и быть, бери, течение, неси
его с собою. Очищай, мой для новой, для нашей жизни!.." Апейка встал из-за
стола. Уверенно положил на стол ладонь.
- Хорошо, поговорю, улажу все.
- Уладите?! - Степан вскочил. Не верил еще. - Только - чтоб не обманул
потом. Чтоб не пришлось краснеть.
Степан будто поклялся:
- Не будете!
- Ну, тогда бывай здоров! - Апейка подал ему руку.
- Бывайте здоровы!
Степан вылетел из кабинета.
Апейка смотрел из-за стола: входил тот, с длинными желтоватыми космами.
Аккуратно прикрыл дверь за собою, снял заячью шапку, неуверенно поклонился:
- Доброго дня желаю вам!
Апейка ответил, не скрывая любопытства. Теперь он видел, что не ошибся:
поп. А если б не длинные волосы, так и не подумал бы, встретив где-нибудь:
свитка коричневая, шапка заячья, крепкие, красные руки - крестьянин, никто
другой. Руки - корявые, жилистые, видать, что в земле копались. И стать -
тяжелая, сутулая. Только вот руки с заячьей шапкой на животе - сложил, как
на проповеди...
Видел, молодые карие глаза также пронизывали, изучали его.
- С чем пришли? - Апейка спросил сдержанно, офи"
циально. Не только потому, что не любил этих божьих слуг, а и потому,
что хотел, чтобы разговор пошел сразу в строгом, официальном направлении.
- Пришел я с решеньем великим, - покорно заговорил поп. - Великим - для
меня, ибо оно должно сразу переменить весь строй моей прежней жизни... -
Не сводя глаз с Апейки, как бы нетерпеливо ожидая приговора, он сказал: -
Я решил сменить черную рясу священника на крестьянскую свитку.
Апейка ответил с иронией:
- Вы уже сменили ее.
- Сменил, - спокойно согласился он. - А сердце - еще раньше. Уже давно
под влиянием советской газеты "Правда"
и журнала "Безбожник" я пришел к выводу, что бога нет.
И что религия, как правильно учат большевики, есть опиум народа. И тот,
кто служит религии, есть обманщик, который идет против народа и советской
власти... Газета "Правда"
и журнал "Безбожник", которые я читаю уже второй год, открыли мне
глаза, и я не хочу больше служить религии и обману. Я хочу теперь служить
советской власти, чтобы выкорчевывать святой дурман из людских голов. Я
пришел к вам с единственной целью, чтобы получить ясное наставление, что
мне следует делать для этого...
Пристальные карие глаза все время следили за Апейкой.
Апейка смотрел на здоровое, загорелое лицо, на полные, румяные щеки и
толстые губы, которые, наверно, любили вкусненькое, и думал: "Хитер, умен.
Лиса..." Не скрывая, что не очень верит в искренность поступка попа,
сказал все же:
- Это похвально, что вы решили... - Помолчал, прямо глянул в карие
глаза, отчужденно, остро: пусть видит, что он, Апейка, понимает все, как
есть. - Значит, вы спрашиваете, что делать... чтоб помочь нам?