Страница 25 из 71
ной грозы разбудили в дяде Мише его старые боевые
инстинкты, он сначала выходит на арену в качестве рево
люционного одиночки. Он ходит на все митинги и собра
ния, он собирает деньги и подписывает адреса и петиции,
он говорит на съездах и требует освобождения арестован
ных. Но он не записывается ни в одну из партий. Мало-
помалу, однако, события и собственные настроения начи
нают все больше толкать Чемоданова туда, где горячее
всего кипит борьба против самодержавия. Дядя Миша
сближается с московскими большевиками. Он становится
сторонником вооруженного восстания. И тут он вновь воз
вращается к своему острому и убийственному оружию —
карандашу. Он выпускает целую серию талантливо сде
ланных политических открыток, которые с несравненной
силой наносят удары царизму, реакции, генералу Трепову,
«реформатору» Булыгину и ядовито высмеивают трус
ливо-соглашательскую позицию либеральной буржуа
зии. Заканчивается эта серия замечательной, истинно про
роческой карикатурой: царь пляшет на груде черепов, и
рядом тот же царь на виселице. Подпись гласит: «Допля
шется». Эти революционные открытки тайно печатаются
в одной из московских фотографий, распространяются в де
сятках тысяч экземпляров и приносят значительный доход,
который идет в кассу Московского комитета большевиков
и в политический Красный крест.
Но вот революция на отливе. Потрясенный царизм вре-
88
менно возвращает себе власть. Начинается дикая расправа
со всеми врагами самодержавия. Ее жертвой становится и
дядя Миша. Два обыска. Арест. Бутырская тюрьма. Кру
позное воспаление легких, схваченное в сырой, холодной
камере. Выпуск на поруки умирающего заключенного. От
чаянные попытки семьи и друзей предотвратить роковой
конец. Но уже поздно: царские палачи умеют делать свое
дело.
В январе 1907 года дядя Миша умер в возрасте всего
лишь пятидесяти двух лет.
Его имя, по справедливости, должно занять одно из вид
ных мест в истории русской политической карикатуры. Из
дание сборника лучших произведений Чемоданова явилось
бы полезным вкладом в библиотеку развития русской об
щественно-революционной мысли.
Мое первое более близкое знакомство с Чемодановым
произошло в Мазилове, когда мне было немногим больше
десяти лет. В дальнейшем, вплоть до поступления в уни
верситет, я не раз подолгу и часто сталкивался с ним то в
Москве, то в Омске. И когда сейчас, вспоминая свои дет
ство и раннюю юность, я стараюсь установить те влияния,
которые сделали меня революционером, я с благодарно
стью думаю о дяде Мише. В моем духовном развитии он
сыграл далеко не последнюю роль.
.9.
НА АРЕСТАНТСКОЙ БАРЖЕ
Осенью 1895 года наша семья вернулась из Петербурга
в Омск (на этот раз мы ехали уже по Сибирской железной
дороге, которая в то лето дошла до Омска), а весной сле
дующего, 1896 года мой отец был назначен сопровождать
арестантскую баржу, ходившую между Тюменью и Том
ском, и опять взял меня с собой в командировку.
В те годы транспортировка осужденных из Европейской
России в Сибирь несколько видоизменялась в зависимости
от времени года. Зимой этапы доставлялись поездами до
последнего железнодорожного пункта — Челябинска. От
сюда пешим порядком они шли на восток по маршруту
Омск — Томск — Иркутск — Чита и т. д., вплоть до Саха
лина. Летом этапы доставлялись поездами до Тюмени, от
сюда водой переправлялись в Томск и уже от Томска шли
тем же пешим порядком на Иркутск — Читу и т. д. В свя
зи с этим летом между Тюменью и Томском регулярно
89
курсировали два парохода, которые водили за собой по
одной арестантской барже. На такой барже имелись каме
ры для содержания преступников, забранная железной ре
шеткой открытая палуба, помещение для конвойной коман
ды человек в тридцать пять и две-три каюты для малень
кого лазарета. Баржу сопровождали начальник конвойной
команды и врач для оказания медицинской помощи в пу
ти. Маршрут от Тюмени до Томска шел по рекам Туре,
Тоболу, Иртышу, Оби и Томи. Длина его составляла три
тысячи верст. Весь путь покрывался в восемь-девять су
ток. За летний сезон баржа успевала сделать в среднем
семь оборотов и перевезти, как я уже упоминал раньше,
до тысячи арестантов — в тот период почти исключительно
уголовных. Вот на такую-то баржу я и попал в мае
1896 года.
Мне было двенадцать лет. Я только что перешел о
четвертый класс гимназии и чувствовал себя почти героем.
Жадными, любопытными глазами я смотрел на мир, я жа
ждал новых мест, новых людей, необыкновенных событий,
приключений. Легко себе представить, с какими чувствами
я ступил на борт арестантской баржи. Я весь был упоение
и ожидание. Я заранее широко открывал свою душу вос
приятию тех новых, исключительных впечатлений, которые,
как мне казалось, должно подарить мне это замечательное
лето. Я не ошибся: впечатлений оказалось много, и, как
всегда в жизни, приятных и неприятных вперемежку.
Начну с неприятных. Прежде всего это был начальник
конвойной команды капитан Феоктистов. Он не понравился
мне с первого взгляда. Феоктистов был высокий бравый
мужчина с острыми иголочками нафабренных усов, с кра
сивым наглым лицом, на котором всегда лежало выраже
ние петушиного задора и наивной самовлюбленности. Фе
октистов ловко пристукивал каблуками, крепко выпивал,
любил хорошо поесть, поиграть в картишки, смачно рас
сказать похабный анекдотец. «Дамочки» были его особая
слабость, и говорить о них он мог часами. На конечных
остановках — в Тюмени и Томске, где наша баржа обычно
стояла дня по два, Феоктистов всегда пропадал в каких-
то подозрительных притонах, откуда его привозили на из
возчике, красного и полувменяемого, за несколько минут
до отхода парохода. В пути он любил выходить на приста
нях, сально балагурить с крестьянами и покровительствен
но пощипывать смазливых «чалдонок». Подвыпивши, Фе-
90
октистов появлялся на палубе в расстегнутом кителе и,
бренча на гитаре, распевал:
Выхожу я из палатки,
Месяц светит во все лопатки
Ты скажи мне, ветер бурный,
Скоро ль буду я дежурный?
Это «глубокомысленное» четверостишие повторялось не
сколько раз подряд. Потом Феоктистов впадал в меланхо
лическое настроение, принимал томную позу и переходил
на элегию:
Вянет лист, проходит лето,
Иней серебрится, —
Юнкер Шмидт из пистолета
Хочет застрелиться.
На первых порах Феоктистов пытался завести со мной
дружбу, зазывал к себе в каюту, пробовал подпаивать, но
из его усилий ничего не вышло. Отец от Феоктистова то
же сторонился, так что под конец его единственным об
ществом на барже стал старый ротный фельдшер, горький
пьяница и картежник, с которым бравый капитан обычно
«резался» в карты до глубокой ночи.
Другим тяжелым впечатлением, но уже несколько иного
порядка, были пассажиры нашей баржи — уголовные аре
станты. Мужчины и женщины, старые и молодые, наглые
и забитые, мрачные и веселые, в кандалах и без канда
лов, — все они шумной, серой, беспокойной толпой запол
няли трюмные камеры, кричали, ссорились, свистели,
плакали, били вшей, валялись на палубе, играли в карты,
доходили до поножовщины. Помню, во время одного из