Страница 80 из 125
Омар с усмешкой поклонился бывшему соседу. Цветы тебе мешали. Он представил, что здесь будет, когда мыловар развернет дело в полную силу. По головам, одурев, начнут железкой стучать! А впрочем... что может быть? Воняет - значит, свой. В гости бегать один к другому станут, вместе злословить о поэте Омаре Хайяме, который не ходит в мечеть.
ДЖАМАЛ АД-ДИН ИБН АЛЬ-КИФТИ:
«Сокровенный смысл его стихов - жалящие змеи для мусульманского законоположения и сборные пункты, соединяющие для открытого нападения...
Не было ему равных в астрономии и философии, в этих областях его приводили даже в пословицу; о если бы дарована ему была способность избегать неповиновения богу!»
Его разбудил чей-то вкрадчиво-нежный, от истомы дрожащий зов. А! Горлица воркует. Молодая, из выводка этого лета, с уже начинающей темнеть сизо-лиловой головкой и шеей. Нет уже и золотистых узоров на гладких крыльях. Едва Омар шевельнулся - вспорхнула и, тонко посвистывая крыльями, улетела прочь.
Омар потянулся и, заранее радуясь, еще раз с любовью оглядел свое новое жилье.
Потолок - белоснежный, гладкий, каких обычно не бывает в нишапурских домах, где балки перекрытия всегда на виду. Стены тоже затерты алебастром и мелом и затем ровно и густо, со знанием дела, окрашены сочной вишнево-красной охрой, по которой рассыпаны в четком порядке белые цветы. В комнате еще утренний сумрак, стены тонут в нем, и кажется, что белые цветы неподвижно застыли в розовом воздухе.
Оттого тебе мнится, что ты, после здорового крепкого сна, очнулся в необыкновенном, сказочном саду, каких не бывает в природе.
Теперь Омар мог приступить к своей «Книге ученых»
Омар встал с тахты, повесил на гвоздь зеленый легкий домашний халат, которым укрывался на ночь, подошел мягко ступая по изумрудно-зеленому, как луг весенний, тюркскому ковру, к одной из двух ниш в глухой стене, достал тетради с давними записями.
Здесь все, что ему известно, о больших ученых земли. Древнегреческих. Римских. Индийских. Китайских. Персидских. Арабских. Об их жизни. Об их трудах и открытиях.
Он перелистал тетради - бросил их, туманно оглядел комнату. Пожалуй, ковер не подходит по цвету к этим стенам. Сюда, может быть, нужен желтый? И тут же, забыв о ковре и стенах, он, оглушенный, покинул комнату.
В прихожей, как выйдешь из жилой комнаты, справа - каменный зимний очаг, в стенной нише напротив - две полки для посуды. Омар прикрыл за собою резную дверь, вышел на узкую террасу.
Перед ним, от нижних ступенек лестницы к высокой калитке в кирпичной ограде, пролегла прямая ровная дорожка, посыпанная розовым песком. Песок обычный, конечно, - от утреннего солнца он кажется розовым. Но радость в душе Омара, с которой он встал, уже померкла.
«Если кто-нибудь когда-нибудь назовет меня беспечным гулякой, поэтом пьянчуг, пусть знает: я плюю ему в глаза! Отсюда. Вот с этого места. Попадись он в наше время, посмотрели бы мы, что из него получилось.
Ему-то, с безопасного расстояния в пятьсот или тысячу лет, будет легко рассуждать, что я должен делать, чего не должен как поэт, ученый и человек. Мне же некогда об этом рассусоливать, коль скоро я слышу, что для меня уже где-то волокут с грохотом плаху. Не семь пядей во лбу! Успеть бы сделать хоть часть из того, что задумано».
Как взмахи меча над головой, в его мозгу четко и жутко звучали имена людей, о которых он надумал писать. Имена великих географов, астрономов, природоведов, врачей. Математиков, поэтов-философов.
Ослеплен.
Оскоплен.
Заключен в темницу.
Забит каменьями.
Изгнан.
Затравлен.
Сожжен на костре.
Бежал.
Умер, нищенствуя...
Ему на миг почудилось, что он стоит на эшафоте! И он поспешил сойти по ступенькам к ручью, что бежит под террасой, омывая ее каменную основу.
Вытекая из-под ограды соседнего, слева, двора, ручей забран в короткую керамическую трубу и выведен в небольшой круглый колодец, живописно, в нарочитом беспорядке обложенный диким камнем. Будто это природный родник: вода в нем бьется, журчит и булькает, как в горных ключах. И, как женщина - пряди волос, полощет в ней обвисшие ветви молодая плакучая ива. За ручьем, у ограды, - полоса возделанной земли с жасмином и лилиями. Нижний, полуподвальный этаж со сводчатым входом в кладовую затейливо сложен из бесформенных глыб, щербатых и грубых, и каждая глыба ясно очерчена белой известью раствора. Выше - само жилье, молочно-белое, с плоской черепичной крышей, с лепным карнизом из ганча, четырьмя опорными столбами террасы и просторным окном с резными ставнями.
Дом-игрушка. Сказочный домик. Да, старый художник, мир его праху, любил свое жилье. Видно, строил его сам. Смолоду. Пока у него был интерес. Или - к старости, чтобы в этом уютном гнезде воплотить все несбывшиеся мечты. Омар сразу полюбил новый дом. Будто здесь родился и вырос. Видно, ни дочь художника, ни посредник не понимали всей красоты и ценности поэтической хижины. Считали ее нелепой причудой художника, на которую никакой путный человек не позарится. В ней место - лишь такому чудаку, как Омар Хайям. Здесь хорошо отдохнуть, выпить вина, стихи сочинять. А жить... Для них что? Было бы побольше комнат, сараев, кладовых, пристроек. Ну, что ж. Будем считать, что и нам раз в жизни повезло. Спасибо. Не им, а покойному мастеру, с какой чуткой любовью он возводил забавную хижину.
Все тут сделано с толком, продуманно - и при всей игрушечности двора и дома они совсем не кажутся тесными. В них достаточно места для всего. Даже для высокой корявой каменной глыбы над родником, которую художник приволок неведомо откуда. Наверное, с соседних гор. Даже для скамьи над ручьем, вполне просторной для того, чтобы на ней есть, спать, писать.
Омар еще вчера застелил скамью легким ковриком, и сейчас присел на нее, уставился, подперев подбородок обеими руками, на живую веселую воду в роднике. Рыбки крохотные в ней мелькают.
Им хорошо. Ни сетей на них не заготовлено, ни острог ни крючков. Кому они нужны? Разве что одна из ста попадется случайно жуку-плавунцу. Мы - чуть крупнее. Чтобы нас извести, припасено сто разных приспособлений
Атараксия? Хе! Она невозможна.
Она доступна лишь для отдельных, особо избранных личностей. И то лишь для тех из них, у кого обстоятельства жизни сложились удачно. Душевная невозмутимость в наш бурный век нуждается в очень толстой коже. Или в очень толстом кармане. Фердоуси был настолько богат, что не боялся даже самого султана Махмуда Газнийского. И ссора его с буйным султаном была, так сказать, внутренней ссорой, неладами в высшей касте, - столкновением своевольного вельможи с излишне требовательным царственным властителем.
Ни того, ни другого у Омара нет. С его холодным, трезвым умом, но пьяной, горячей кровью. С его чутким, легко ранимым сердцем. И низким происхождением.
Страх! Впервые в жизни он испытывал страх. От которого вымерзает улыбка, руки падают, душа чернеет. То ли бесконечные тревоги его измотали, то ли над ним и впрямь нависла большая опасность. Нависла и, тяжело угнетая, придавила к скамье у беззаботно журчащего родника.
Он заранее темнел, обмирал и негодовал, зная, что скажут о его новой книге:
- Ложь! Клевета! Посмотрите, какими он изображает правоверных. Кого восхваляет? Людей беспокойных. Бунтарей-одиночек, пусть одаренных. Безбожников, предателей веры. Кого порицает? Кощунство! Он уязвляет, где может, закон, власть имущих, царскую власть. Он позорит свою отчизну! В чем смысл этой книги, - для чего она написана?..
Плоха та книга, смысл которой можно передать в двух-трех словах. Настоящая книга - жизнь, со всеми светлыми и темными сторонами. А кто всеобъемлюще скажет, в чем ее смысл?
Да, это будет страшная книга. Если он ее напишет. Книга-упрек. Книга-бунт. Книга-вызов.
Его тоже могут ослепить, оскопить, заключить в темницу, забить каменьями, изгнать, сжечь на костре. При молчаливом попустительстве обывателей. И даже к вящему удовольствию. В лучшем случае книгу подвергнут самой издевательской, утонченной пытке: замалчиванию. Будто ее нет и не было. Невежество мстительно.