Страница 72 из 125
- Что значит - ничего? Как говаривал мой покойный дед, древний грек Диоген, мир его праху, «все мое - со мной». - И Омар, усмехаясь, натянул на себя драный отцовский тулуп.
Исфахан будто вымер. Никого на базарах с пустыми прилавками. Никого на грязных, давно не подметавшихся улицах. Даже муэдзинов, зовущих на молитву, не слышно на высоких минаретах, хотя казалось бы, ныне самое время голосить во всю мочь в положенный час.
Лишь у раскрытых ворот, ведущих наружу, в долину сонно зевает стража. Ей нечего делать. Какой враг, если он не дурак, полезет в заразный город? Да мелькнет впереди кучка людей, несущих легкий катафалк, - мелькнет и торопливо скроется в боковом переулке. Так бывает в городе, через который прошла война: неприятельское войско перебило осажденных, уцелевших увело, и в развалинах потерянно копошатся несколько человек, случайно оставшихся в живых и избежавших плена.
Дворец встретил приехавших тягучим, многоголосым, но каким-то усталым, равнодушным воплем. Оказалось: ночью умер малолетний султан Махмуд, сын Меликшаха и Туркан-Хатун.
- Вот видишь?! - чуть не с кулаками полез на Омара взбешенный Изз аль-Мульк. Мол, из-за тебя. Если б ты не медлил... Во дворце он вновь обрел уверенность в себе.
Омар смиренно произнес бытовую, бесстрастно-утешительную формулу исламской веры, да и не только исламской:
- Бог дал - бог взял.
И тут, после долгого терпения, вся его ненависть, уже без шутовства, в холодном чистом виде, выплеснулась наружу.
- Удивительно одно! - вскричал Омар, проклиная в душе и себя со своими обидами, и клятву Гиппократа, и век дурной, и дурных царей, и вельмож с их дурными страстями. Ему вспомнился Махмуд, мальчик веселый, красивый. И ни в чем не повинный, разве что в безобидных детских шалостях. За сумасбродство взрослых всегда расплачиваются дети: душевной радостью, светом очей, здоровьем, а то и жизнью. - Одно непонятно: зачем было слать наемных убийц к самому дельному на земле визирю? Травить их руками законного мужа, отца собственного ребенка? И превращать его, этого ребенка, в орудие честолюбия и тщеславия, гнать ученых, ввергать государство в хаос? А? Ради пустых, ничтожных благ в сумасшедшем, неустойчивом мире? Я грешен, но от грехов моих никому не худо...
Омар, задохнувшись, умолк. Точно разноголосый вой печальных шакалов в сырых зарослях, разносились по дворцу тягучие стоны и причитания плакальщиц.
- Слышишь? - скрипнул зубами Омар. - Вот он, итог.
Осмотрев умершего, Омар определил, что семилетний Махмуд сгорел еще до высыпания оспин. Значит, он болел в особенно тяжелой форме, бедный мальчик. Кто расскажет о его мучениях?
Царевичи лежали каждый в своих покоях. У старшего, шестнадцатилетнего Баркъярука, третий день как начались сильный жар, невыносимая головная боль, разбитость, слабость, боль в крестце.
- Крепись, - подбодрил его Омар. - Жар у тебя завтра, послезавтра пройдет. - Он велел дворцовому врачу почаще давать царевичу гранатовый сок.
У среднего царевича, двенадцатилетнего Мохамеда, на коже и слизистых оболочках глаз, рта и носа уже появились узелки.
- Начинается самое трудное. Который день он болеет?
А, пятый. Жар спал позавчера? Сегодня повысится вновь. Узелки перейдут в гнойные пузырьки, мажьте их белой ртутной мазью.
Хуже всех приходилось младшему, восьмилетнему Санджару. У него помрачалось сознание, царевич впадал в буйство, раздирал отросшими ногтями гнойные пузырьки. В минуту просветления он жаловался Омару, что ему не спится, трудно дышать и глотать, все у него болит, слюни текут.
- Привяжите руки к туловищу, пользуйте ртутной мазью, давайте гранатовый сок. И понемногу опия, чтобы спал...
Омар велел сиделкам завязать себе рты и носы кисеей, смоченной в уксусе, и мыть уксусом руки. Сам он мыл руки ячменной водкой. И принимал ее внутрь. Царевичам сменили постель и одежду, зараженную сожгли. В покоях дворца заклубился дым очистительных серных курений.
- Ну, как? - спросил визирь после обхода.
- Баркъярук и Мохамед легче перенесут болезнь, раз уж я здесь.
- А Санджар?
- Мальчик внушает страх, - угрюмо ответил Омар. Его понял, вернее - неправильно понял, слуга-эфиоп - и поспешил с доносом к царевичу. Если б к ретивости верных слуг да хорошее знание языка и, сверх того, хоть немного ума, конечно, какую бездну недоразумений избежало бы человечество!
Разве думал Омар, что своими этими словами, не таящими в себе ни неприязни, ни злого умысла, лишь беспокойство, навлечет на всю жизнь нелюбовь царевича Санджара, будущего великого султана?
Этот рябой, сухорукий (сломает, свалившись с коня, что позорно для тюрка), угрюмый султан, рожденный в песчаной пустыне, будет любить лишь пустыню - вокруг себя, в глазах и сердцах. Он будет любить терпкий дикий лох, растущий в пустыне, и прикажет, повсюду срубив кипарисы, насадить вместо них дикий лох.
Он умрет жалкой смертью, всеми оставленный, на развалинах своей державы. На нем и кончится династия сельджукидов...
Омар ни днем, ни ночью не отлучался из внутренних покоев, терпеливо выхаживал хворых. Возился с ними, как с родными детьми. Их беспомощность вызывала в нем отцовскую жалость. Ему понадобилось вновь перелистать труды великих врачей, и он, где-то на пятый день пребывания во дворце, отправился в книгохранилище.
Пыль. На полках, книгах, на полу. Видать, сюда никто давно не заглядывал. Перебирая книги, Омар услыхал за спиной чьи-то осторожные шаги. Обернулся - служанка. А! Та самая, в крапинах. Но румянец у нее давно уже выцвел, и даже родинки, кажется, поблекли.
- Сударь, - она пугливо оглянулась, - ее величество царица просит вас к себе.
У Омара дрогнуло сердце. Он знал, что так будет. Не хотел - и ждал.
- Что, снова сластями и пловом хочет меня угостить? Знаешь, от ваших угощений...
- Нет, сударь. Ей теперь не до сладостей.
Она повела его какими-то боковыми путями в гарем, в покой царицы. Тяжкий дух повсюду. Открыть бы все двери, распахнуть все ставни на окнах - и держать их открытыми десять дней, чтобы холодным ветром выдуло всю вонь. На что вам золото и бархат? Один глоток свежего воздуха дороже всех ваших богатств.
- Тут бегала одна девчонка, с этаким вздернутым носиком. - Он кратко описал ее внешность. - Не знаю, как зовут.
- Хадиче. Уже дней пять, как умерла от оспы.
- М-м. Знаменитых лекарей, конечно, к ней не звали...
Женщина, с головой, глухо закрытой покрывалом, сидела, опустив с тахты ноги в золоченых сандалиях.
- Ассаламу ва алейкум! - поклонился Омар.
Не ответила, не шелохнулась. Будто спит. Или привыкает к его присутствию. Или обдумывает под покрывалом какую-нибудь каверзу, готовя ему внезапный удар.
Через некоторое время Омар услыхал ее глухой, гнусавый голос:
- Омар, я теперь не царица. Я теперь никто. Пожалей и вылечи меня.
- Пусть ее величество снимет покрывало.
- Нет! Я... стесняюсь.
Теперь она стесняется.
- Как же я, не посмотрев, смогу лечить ее величество?
Зохре, низко опустив голову, с тяжким вздохом стянула накидку. Омар чуть не закричал от ужаса, увидев белые проплешины на ее темени.
- Подними голову!
Страшное зрелище. Лицо в струпьях. Ни бровей, ни ресниц. Шея охвачена белыми пятнами, образующими как бы кружевной воротник. «Ожерелье Венеры». Кончик носа безобразно приподнят, переносица уже начинает западать.
- Сердце болит, и мозг, и печень, - зарыдала Зохре. - Спаси меня, Омар! Все сокровища свои тебе отдам...
Поздно, милая! Поздно. Теперь тебя может вылечить лишь ангел смерти Азраил. Но разве скажешь ей об этом? Нельзя лишать человека последней надежды.
«Но почему? - взбунтовалось все в нем. - Разве она не знала, на какой вступает путь? Знала. Но не хотела знать. Думала, что обойдется. Ошалела от излишней свободы и легко доступных наслаждений. Она красивая женщина, она царица - ей все простится. Нет, ничего не прощается на земле!» Он ничего не мог тут сделать. Так далеко зашла болезнь. Никакой на свете врач ее уже не спасет. Даже сам аллах, лучший из врачевателей. Но и без помощи Омар не хотел оставить Зохре. А чем ей поможешь?