Страница 66 из 125
- Я еще и старухе должна осталась.
- За что?
- За проезд, одежду, еду и ночлег.
- Сколько?
- Де... десять динаров.
- Н-да... Многовато. Она знает, что ты у меня?
- Нет! Откуда? Не знает.
- Узнает. Есть хочешь?
Встрепенулась:
- Хочу! С утра голодная.
У него как раз поспел на кухне мясной суп с овощами.
- Ячменную водку, конечно, ты пить не будешь. Но чистого вина хлебнешь?
- Если господин дозволит.
- Пей. - Он налил ей полную чашу.
Через какой-нибудь час, ополоснувшись и натянув атласные штаны, она уже по-хозяйски обходила его большой унылый дом.
- Ну, как?
- Пусто! - Она сморщила маленький птичий носик. - А еще - поэт. Постель, коврик, столик да книги. Везде книги! Одни книги. Ты убери их и спрячь. Не люблю.
- А что ты любишь?
- Я люблю сладкое.
Омар - покорно:
- Уберу, спрячу.
Не успела войти, оглядеться, как уже начинает навязывать ему свои вкусы. И не хочет знать о его вкусах. Он, к примеру, терпеть не может липких сладостей. Захочется сладкого – ест дыню, груши, виноград, черешню. Ну, ладно. Все равно она по душе Омару.
- Говорят, ты получал при царе Меликшахе десять тысяч динаров в год.
- Получал, - вздохнул Омар.
- Где же они? У тебя двор и стены должны быть выложены золотыми монетами.
- Где? - вздохнул Омар. И произнес с печалью:
Рыба утку спросила: «Вернется ль вода,
Что вчера утекла? Если - да, то - когда?»
Утка ей отвечала: «Когда нас поджарят,
Разрешит все вопросы сковорода».
Видно, и впрямь ему надо было сберечь для себя тысяч двадцать-тридцать. Но разве он мог тогда предвидеть, что очень скоро останется ни с чем? Ах, этот Звездный храм...
Омар - смиренно:
- Я... я их пропил.
Ферузэ - решительно:
- Больше ты не будешь пить! Слышишь? Я запрещаю.
Омар усмехнулся. Забавно! Она. Ему. Запрещает. Видно, не совсем в своем уме эта девка.
- Ничего, кроме воды! Разве мало тебе одной меня?
Ого! Она хочет собой заслонить от него весь белый свет. Нет, это не деревенские замашки. Когда и где успела нахвататься? Пожалуй, куда больше трех дней пробыла у старухи Айше. Куда больше.
- Денег-то нет? А еще - поэт...
- Разве поэт, - грустно сказал Омар, - фальшивомонетчик, чтобы купаться в деньгах? Есть, конечно, поэты, которых можно отнести к разряду фальшивомонетчиков. Те, кто пишет в угоду властям пустые скороспелки. Настоящий поэт - человек трудовой и, значит, бедный.
- Кончай свою дурную, беспутную жизнь! Если хочешь, чтобы я у тебя осталась. Ступай на базар. Ты ведь грамотный? Откроешь лавку, будешь прохожим писать прошения. И тем зарабатывать на жизнь. Что мне из того, что ты знаменитый поэт? Будь хоть базарным носильщиком, но человеком порядочным.
…Миг! Он мелькнул, опасный миг, когда эта козявка, вместе с нарядной чадрой, атласными штанами и убогим узелком своим чуть не очутилась, кувыркаясь, на улице, в дорожной пыли. Базарный завсегдатай, носильщик, вор, наркоман - человек порядочный, потому что молится богу и каждый вечер приносит горсть приторных сладостей. А поэт, выходит, нет.
Н-но... перетерпим и это. После стольких дней одиночества он боялся ее упустить. И жалел ее. Куда она пойдет? Пропадет. Опять к старухе Айше?
Омар, чтобы ее прокормить, объявил через соседей, что лечит больных на дому. Сперва недоверчиво, робко, затем распознав действительно дельного лекаря, охотней, смелей, - потянулись хворые к нему со всех сторон. Лечил он их, в основном, отваром из редких растений и мазями, приготовленными из тех же целебных трав. И, конечно, ячменной водкой:
- Обожглась? Ах, бедняжка! Сделай примочку из ячменной водки.
- В желудке боль? Примочку из ячменной водки. Ну, а ты чем страдаешь?
- Судорогами в ногах.
- Поставь их в ячменную водку.
И так далее:
- Лихорадка? Ячменную водку...
- Кашель? Ячменную водку...
- Горячка? Ячменную водку...
И вылечивал их! Они, довольные, хорошо платили. Но все равно денег всегда не хватало.
- Какое чудесное платье у жены шейха Али ибн Ахмеда аль-Мохамеда, - когда у меня будет такое? Не будет завтра к утру - я умру; сколько стоит жемчужное ожерелье, и за что ты меня любишь; у соседки Зохре нос как скалка, она катает им тесто; правда ли, милый, что земля держится на роге быка, а бык на рыбе, а рыба на воде, а вода на воздухе, а воздух на влажности, а на влажности обрывается знание знающих? Конечно, правда, ведь так указано в коране, и за что ты меня любишь...
Она душу ему истерзала!
Видно, ей кто-то внушил (не старуха ли Айше?) - чтоб не надоесть мужчине очень скоро, следует как можно чаще быть другой, неожиданной, новой, или просто уж нрав у нее был такой безалаберный, вздорный, - но Ферузэ то и дело оглушала беднягу Омара какой-нибудь внезапной, из рук вон глупой выходкой.
Он никогда не мог узнать наперед, что она выкинет в следующий миг. То хохочет, то плачет. То у нее праздничный вид, то похоронный. Причем все беспричинно. И вполне преуспев в своих неусыпных стараниях, она надоела ему смертельно уже на третий день.
- Почему у торговца шелками Музафара аль-Мустафы целая конюшня красивых лошадей для выезда, а у тебя нету даже осла, а еще - поэт; у него даже дворничиха каждый день меняет платье; будь хоть базарным носильщиком, но человеком порядочным; как, милый, зовут тех двух ангелов, что бьют покойника, как его погребут, горящими палками? Ох, как страшно... И впрямь - орудие сатаны!
- Что ты все чертишь, кому и зачем это нужно, ох, как хочется есть; брось свои паршивые бумажки, свари мне плову, что ты все пишешь, сколько денег за это дадут, может, нисколько, а еще - поэт; почему ты опять пьешь свою ячменную водку проклятую, оставь сейчас же, а то уйду, и за что ты меня не любишь...
- Не мешай, - усмехался Омар снисходительно.
- Милый, ведь ты сейчас ничего не делаешь, не пишешь?
- Не пишу - значит думаю.
- Разве нужен досуг, чтобы думать?
- Нужен. Досуг длиною в жизнь. И еще хоть немного ума, конечно.
«Это моя последняя любовь», - думал он с горечью.
Теперь в калитку стучали так часто, что Омар не удивился, когда, постучав в свою очередь, перед ним возник небольшого роста плотный старик. Хворый? Нет, не похож на хворого. Крепкий, румяный. Правда, бос, и халат у него рваный, но от таких недугов нет у Омара средств.
- Чем могу служить?
- Старуха болеет. - У старика забегали глаза, будто он хочет скрыть, что сам повинен в ее болезни.
- Почему же ты ее не привел?
- Не может ходить, - юркнул глазами старик.
- Тогда посиди, подожди. Отпущу других больных, пойду смотреть твою старуху.
- Ее не надо смотреть. - Старик вздохнул, опустил глаза к земле. - Не о ней речь.
- О ком же?
- Сын... нас покинул. Вот нынешние дети! Ушел три года назад в проклятый Балх, с тех пор и глаз не кажет. Слышно, деньги у него завелись. Написал бы ты ему письмо от меня, а? Балх, караван-сарай у Нишапурских ворот. Мустафе аль-Мансуру, башмачнику. Такое письмо, чтоб до слез... чтоб, его прочитав, он бросил все, подхватился - и скорей домой, в Нишапур. И чтоб денег привез. Мол, мать умирает, истосковавшись, хочет сына увидеть в последний раз. Отец, мол, бедствует, нужда заела. Напишешь? Я заплачу. Чтоб - до слез! Ведь ты поэт.
- Напишу. - Омар, осмотрев и выпроводив больных взял бумагу, чернильницу, тростниковое перо.
Ферузэ, накинув чадру, порхала поблизости. Постарался Омар! Сам чуть не рыдал, читая письмо старику. Очень чувствительно получилось.
- Отошлю с караваном, - всхлипывал старик, одной рукой пряча письмо за пазуху, другой отирая слезы. - Эх, бедность.
Он развязал узелок, долго перебирал медяки, со вздохом выудил серебряную монету.
- Один дирхем могу дать. Больше нет. Хватит?