Страница 51 из 125
Но Омар написал в те годы и дельные веши:
«Трактат о музыке»,
«Трактат о физике»,
«Географический трактат»,
«О трудностях в арифметике».
Прошли они незаметно, ни славы большой, ни денег больших ему не принесли и в конце концов затерялись.
Кто-то сетовал:
- Трудно читать!
Еще бы. Конечно, трудно. Писать их было еще труднее. Не сказки. А ты не берись за книгу, которую не можешь одолеть. Глотай легкое чтиво, над которым не нужно думать.
Староста бывшего Бойре, Хушанг, уже не тот серый, пыльный, облезлый старик, каким увидел его Омар при первой встрече. Правда, по-прежнему сух, оживлен, подвижен, весь день хлопочет о деле, но и о себе не забывает. Чист, ухожен, хорошо одет. Построил белый уютный домик и ухитрился, выдолбив лунки, вырастить во дворе три-четыре виноградные лозы. Под ними не раз доводилось Омару отдыхать с Экдес от трудов праведных.
Экдес - та чуть подросла, поправилась. Омар с каждым Днем любил ее все крепче. Она не могла надоесть. Ибо умела сполна угодить своему изощренно-прихотливому любовнику. Глаза Экдес при самом исступленном порыве оставались сухими - и злыми. Она относилась к телесным радостям, тут уместнее - мукам, - серьезно, вдумчиво-деловито, с какой-то странной, огненно-студеной жадностью, хорошо зная наперед, как и чего она хочет. И всегда добивалась обоюдного умопомрачения.
Ее холодный, медленно сжигающий огонь, хотя и был неимоверно сладостен, порою даже пугал звездочета. У него возникало подозрение в жутком опыте, постыдной выучке. Э! Откуда? - махал он беспечно рукой, отлежавшись. Вовсе не нужно учить женщину делу любви. Своим умом до всего дойдет, от ненасытного воображения.
Увы, эта женщина оказалась... бесплодной.
А как он любил детей! Чужих, поскольку не было своих. Они слетались к нему со всего Бойре, точно птахи к высокому тополю, и он, угостив их чем-нибудь вкусненьким, часами щебетал вместе с ними, посмеиваясь над тем ребяческим, что вдруг обнаруживал в себе.
Это ребячество, пожалуй, больше всего и влекло к нему Экдес. Правда, трудно сразу его угадать. Молчаливый, спокойно-медлительный, избегающий резких движений, задумчиво сосредоточенный в себе, ученый выглядел основательно. Но его выдавали глаза, в каре-зеленой глубине которых таилось нечто лихое, и серьезность готова была в любой миг смениться здоровым весельем и даже глуповатой игривостью. И - вольность, беспечность в самой его неторопливости. И усмешка в правом углу рта. И на редкость легкая поступь. Так и казалось порой, что он, при всей своей степенности, вдруг, расхохотавшись, сорвется с места и с маху взбежит на тополь, к вершине, или пустится догонять скачущую лошадь.
Чтобы пресечь дурные разговоры о его незаконном сожительстве с Экдес, Омар надумал заключить с нею хотя бы временный брак «мут'а», по обряду шиитского вероисповедания, которого придерживались Хушанг с дочерью. Но, поскольку он был суннит, это дело не выгорело.
- Я, конечно, заставил бы шейхов вас сочетать, - хмуро сказал визирь. - Но лучше не трогать их. Время опасное, смутное. Диких воплей не оберешься...
- Я сам шейх!
Вот нелепость. Два перса, мужчина и женщина, оба мусульманской веры, говорящие на одном языке, подданные той же страны, не могут жить вместе, потому что он - с одной ветви одного и того же дерева, она - с другой. Шииты - суровый народ. Непременно зарежут - если не Омара, то Экдес.
- Сделай так, - посоветовал ему старик Хушанг, переговорив с дочерью. - Раз уж вы не в силах ни сойтись, ни разойтись: составь купчую, дай мне при свидетелях сколько-то денег и возьми Экдес как рабыню. Будто бы я продал ее тебе. Когда все уйдут, я верну тебе деньги...
И разговоры сразу прекратились. Ибо с рабыней, согласно мусульманскому праву, «мужчина волен удовлетворять свою страсть каким угодно образом, без ее согласия, ибо власть господина над нею - безгранична». Обычай соблюден. Велик аллах!
К сестре Омара, зеленоглазой Голе-Мохтар, посватался Мохамед аль-Багдади, способный математик, юноша скромный, толковый и дельный. Редкость по нашим временам. И Омар отдал сестру за него с легким сердцем.
Все идет как будто хорошо. Если и плохо кому при дворе, Бурхани, «эмиру поэтов». Вот человек, которого ученый не может постичь. Смог бы, пожалуй, но ему недосуг вникать в извивы темной чужой души, неведомо отчего воспылавшей к Омару ненавистью. Нет охоты! Есть дела поважнее. Пусть Абдаллах, - человек он взрослый, гораздо старше Омара, - сам разбирается в своих чувствах и побуждениях. Что до них Омару? Ведь он-то и пальцем не шевельнул с целью досадить Бурхани!
Глубоко искушенный в тонкостях алгебры и других точных наук, Омар по-детски наивен в делах житейских, в быту. Его разум просто не замечает, а если и замечает, то не воспринимает пустяковую возню окружающих. Это у разума способ самозащиты: иначе его собьют с пути и увлекут в трясину повседневных мелочей.
Бурхани совсем зачах, несчастный. Он даже утратил способность к стихосложению и больше никогда уж не выдаст что-либо подобное его знаменитому бейту:
Рустам из Мазандерана едет,
Зейн Мульк из Исфахана едет...
«Давно хворает, худо ест, худо спит, - говорили его домочадцы визирю. - Пристрастился было к хашишу, но и тот не принес ему пользы». Одно утешение осталось Абдаллаху: разбирать построчно стихи Омара Хайяма и ядовито поносить их за сложность, заумность и грубость.
- Как, как? - изводил он десятилетнего сына, не отпуская его от себя ни днем, ни ночью. - Повтори.
Мальчуган, лобастый и бледный, с тонкой шеей, бубнил устало и тупо, одеревенелым голосом:
Что мне блаженства райские «потом»?
Прошу сейчас, наличными, вином...
- Проклятый пьянчуга, безбожник! - бушевал Абдаллах. - Пройдоха! Что дальше?
Внезапно вошедший Омар закончил за мальчугана:
В кредит - не верю! И на что мне слава –
Под самым ухом барабанный гром?
Его заставил заглянуть к больному визирь. «Может, сумеешь помочь». И зря он это сделал! Увидев недруга, Абдаллах вскочил, скорчил приветливо-злобную улыбку:
- Изыдь, шайтан. Добро пожаловать! Изыдь... – упал, захрипел - и умер.
Между тем в сельджукской державе, как селевые воду в горах, назревали, исподволь, подспудно копясь, крутые события, которые, в конечном счете, обрушились - на кого же, как не на беднягу Омара Хайяма, ни в коей мере, как ему казалось, не причастного к борьбе султанов и ханов за власть.
Визирь явился к нему озабоченный.
- Из Самарканда, - показал распечатанный свиток. - Тебе тут приветы и добрые пожелания. От судьи Абу-Тахира Алака, твоего старого друга.
Рад Омар:
- Жив, здоров?
Пожалуй, нигде ему не жилось так спокойно, отрадно, как в Самарканде. Это невероятная, прямо-таки ахинейская удача, что среди тех, кто обладает хоть маленькой властью, попадаются, пусть не так уж часто, не совсем уж злые и глупые люди.
Впрочем, никакой в мире судья не помог бы тебе, Омар, если б ты ничего не умел, был всего лишь бедным просителем. Никакой! На порог бы тебя не пустили. Так что не очень-то умиляйся. За поддержку - спасибо, конечно. Но всем на свете, Омар, ты обязан самому себе.
- Он-то жив и здоров... но хан Ахмед, новый правитель караханидский, видно, вовсе тронулся умом. Перенес столицу в Самарканд, возмутил тихий степенный город. Восстановил против себя духовенство и тюркских военачальников. Норовит, злодей, отторгнуть Заречье от нашей державы. Будто врозь ему будет лучше. Не понимает, пес, что его тотчас же сожрет какой-нибудь новый хакан, волк из восточных степей. Не понимает! - Визирь скомкал свиток, потряс им, шурша, над головою. Сел. Швырнул письмо на ковер, положил руки на колени. - Я день и ночь пекусь о государстве. Хочу его укрепить. Навести хоть какой-то порядок в хозяйстве, в денежных делах. Уберечь князей от злобной черни, а чернь - от жадных князей. Угодить и тебе, математику, и Газали - богослову. Чтоб мир и покой наступили в нашей стране.