Страница 12 из 18
Это было на подходе к Десне, у высоты 177,7. Здесь мы вели ожесточенный бой. Сосредоточившись в лесу, полк лощинами и балками прорывался к переправам, упорно оборонявшимся противником. Высота была, кажется, только на карте, на местности я ее не помню. Ротам нашего батальона приказано было двигаться заболоченной лощиной, переходившей в озеро. Немцы обстреливали эту лощину сильным артиллерийским огнем, но лощина была очень узкая, почти овраг, снаряды рвались по обе стороны ее, редко какой попадал в центр. Роты двигались без потерь, хотя справа и слева от них снаряды подымали землю дыбом.
На этот раз мы с Садыком пошли порознь. Я со своей ротой благополучно прошел лощиной к озеру. Озеро буквально кипело под артиллерийским огнем, но мы оказались тут под защитой довольно высокого берега, прикрывающего нас со стороны немцев.
Командир роты, с которой пошел Садык, совершил непростительную ошибку, уклонившись от указанного ему маршрута. Он подумал: зачем итти лощиной под огнем, когда можно проскочить напрямик открытым полем, которое не обстреливается? Его сбило с толку то, что разведка прошла этим полем и немцы не сделали по ней ни одного выстрела. Он не сообразил, что противник мог нарочно пропустить разведку. Так это, вероятно, и было. Как только рота вышла в открытое поле, немецкая артиллерия накрыла ее здесь беглым огнем.
Когда я прибежал, Садык лежал в крови. Он получил одиннадцать тяжелых осколочных ранений. Я упал рядом с ним, так как вокруг продолжали рваться снаряды. Он лежал на спине, солнце светило ему прямо в глаза. Они были закрыты.
Я подумал, что он уже мертвый, но только взял за руку, как он открыл глаза. Солнце его ослепило, он зажмурился. Я осторожно оттащил его в борозду, повернул голову. Он посмотрел на меня потускневшим взглядом, не удивился, что я тут.
— Ваня, я не выживу, — сказал он.
Я видел это сам и не стал его обнадеживать.
— Да, Садык, с такими ранениями нельзя остаться живым, — невольно вырвалось у меня.
Он устал держать голову повернутой вбок, и солнце опять ударило ему в глаза. Он закрыл их и сказал:
— Жаль, Ваня, что мне не придется довоевать с тобой до конца.
— Да, Садык, очень жаль, — сказал я, стараясь положить его голову так, чтобы солнце не ослепляло его.
Когда Садык смог открыть глаза, он спросил:
— Ты не забыл адрес?
Мы давно уже обменялись с ним домашними адресами и обещали друг другу, что если с одним что-нибудь случится, другой сейчас же напишет его жене. Я прочитал ему на память записанный в моем блокноте адрес его жены. Он сказал:
— Правильно. Напиши ей, что я не сержусь на нее.
Незадолго до этого он получил от жены письмо, в котором она сообщала, что переехала из дома матери на другую квартиру, поближе к больнице, в которой работала. Садыка очень огорчило, что мать-старушка осталась одна. Я ему тогда говорил, что нельзя сердиться на жену, что ей действительно трудно ходить на работу через весь город, но он все-таки ответил жене так, что она, наверно, обиделась.
Сейчас, вспомнив мои слова, он повторил их:
— Конечно, ей удобнее жить поближе к работе, я зря ее обидел.
В это время совсем близко разорвался снаряд на нас посыпалась земля, засвистели осколки. Я прижался к Садыку.
Когда я приподнял голову, он опять лежал с закрытыми глазами. Лицо его было запорошено землей. Я сдул ее. Он открыл глаза и оказал:
— Если бы я пошел с тобой, меня бы не убило.
Сердце у меня сжалось.
— Что делать! — сказал я. — Нельзя же нам всю войну ходить вместе.
— Нельзя, — сказал он, — я понимаю, нам и так замечания делали.
Его взгляд помутнел, голос становился все слабее.
Последние слова Садыка я едва расслышал.
— Спасибо, Ваня, — сказал он, — что ты помогал мне.
Он умер от потери крови. Под страшным огнем мы перенесли Садыка в лес и вырыли здесь могилу. Похоронив его, я побежал на батарею.
Когда я прощался с Садыком, целовал его, я не плакал, глаза мои были сухи, но, подбежав к орудию, я заплакал.
— Что с вами? — спросил меня наводчик.
— Я хочу стрелять, — сказал я. — У меня убили Садыка.
Командир батареи не возражал. Артиллеристы стали подавать мне снаряды, я закрывал замок и стрелял и стрелял. Я был в каком-то исступлении, кричал при каждом удачном попадании.
Потом тут же, на батарее, я написал письмо жене Садыка.
12. Ночь на Десне
К вечеру наш батальон прорвался к Десне. Мы вышли к месту назначения для общей переправы на паромах и десантных баржах. Здесь было, огромное скопление техники и людей, грохотали зенитки, отгонявшие немецкую авиацию.
Я подумал: «Не стоит нам лезть в толчею общей переправы, лучше форсировать реку самостоятельно, где-нибудь в стороне». Хотелось на этот раз переправиться на тот берег первым. Комбат одобрил мой план. Командир полка разрешил, и я отправился с двумя бойцами на поиски подсобных средств переправы. Нам не очень повезло — удалось найти на берегу только старую и худую, наполовину затонувшую лодку с одним веслом. В нее могло сесть пять бойцов. Я подсчитал, сколько ездок надо сделать, чтобы на одной этой лодке перевезти через Десну весь батальон, решил, что все-таки мы будем на том берегу раньше, чем другие батальоны, приказал готовить плоты для пушек и послал связного к комбату передать, что можно переправляться.
Тут был небольшой лесок, к нему вела лощина. По этой лощине начали повзводно подтягиваться ко мне роты. Бойцы вытащили на берег найденную лодку, проконопатили ее и для прочности оплели ивовыми прутьями.
Когда все было готово, я спросил у бойцов, пришедших для переправы, кто умеет грести. Грести умел только один боец. Это был сухопутный, как у нас говорили, матрос Дорохов, человек пожилой, служивший во флоте чуть ли не во времена Порт-Артура. Он ходил всегда какой-то взъерошенный, присматривался, приглядывался ко всему с большим любопытством, будто был удивлен, что на войне сейчас совсем не так, как было в его времена: и пушки другие и люди не те. Каким образом попал он в армию, не знаю — возраст его был уже не призывной; может быть, он как-нибудь перехитрил военкомат. Мы всё собирались отправить его в тыл, по закону его надо было демобилизовать, но поговоришь с ним и махнешь рукой:
— Ладно, оставайся, отец, посмотри, как народ сейчас воюет.
С тех пор как началось наступление, Дорохов больше всего боялся, как бы ему не отстать от части. Никто так не следил за своими ногами, как этот бывший матрос. Объявляется привал, другие тут же, где остановились, ложатся и — минуты не пройдет — храпят уже, а Дорохов прежде всего разуется, развесит на кустике портянки и давай поглаживать да потирать ноги.
— Эх, ребята, мне бы велосипед достать! — говорил он. — Мечта моя — на велосипеде воевать.
Как-то мы захватили у немцев несколько офицерских велосипедов. Один из них решили подарить Дорохову. Большей радости для него не могло быть.
— Теперь, — говорил он, — я уж, ребята, от вас не отстану.
К Десне Дорохов прикатил на велосипеде, раньше всех из всей роты был на переправе.
Когда я спросил, кто умеет грести, Дорохов на радостях, что он оказался тут самым необходимым человеком, забыл про воинский порядок, закричал:
— Иван Николаевич, я могу!
— Если можешь, вози, — сказал я. — Потом тебя кто-нибудь сменит.
На берегу началась подготовка плотов для пушек, а Дорохов стал возить бойцов. Противник не ожидал нас здесь. Дорохов перевез на тот берег около взвода с двумя пулеметами раньше, чем немцы заметили нашу переправу. Потом он возил уже под огнем артиллерии и минометов, поднявших на Десне бурю. Некоторые бойцы, не умевшие плавать, впервые попавшие на большую реку, да еще в утлой лодочке, ночью, изрядно струхнули — хватались друг за друга, мешали грести. Дорохов, перекидывая весло с одного борта на другой, покрикивал:
— Ниже головы, ниже!