Страница 25 из 189
«Фейербах» — к этому святой, наконец, пришёл при помощи критического понимания «Святого семейства», — «это — пропитанный гуманизмом и разложившийся под его влиянием материалист, т. е. такой материалист, который не в силах выдержать пребывания на земле и на её бытии» (святой Бруно знает бытие земли, отличающееся от земли, и знает, каким образом нужно поступить, чтобы «выдержать пребывание на бытии земли»!), «но хочет одухотвориться и взойти на небо; Фейербах — такой гуманист, который не может мыслить и строить духовный мир, будучи обременён материализмом и т. д.» (стр. 123).
Подобно тому, как гуманизм у святого Бруно, судя по этим словам, заключается в «мышлении» и в «построении духовного мира», так материализм состоит в следующем:
«Материалист признаёт только наличную, действительную сущность, материю» (точно человек со всеми его свойствами, включая и мышление, не есть «наличная действительная сущность») «и признаёт её как деятельно развёртывающую и осуществляющую себя во множестве, — как природу» (стр. 123).
Сперва материя есть наличная действительная сущность, но только — в себе, в скрытом виде; лишь когда она «деятельно развёртывает и осуществляет себя во множестве» («наличная действительная сущность» «осуществляет себя»!!), лишь тогда она становится природой. Сперва существует понятие материн, абстракция, представление, и это последнее осуществляет себя в действительной природе. Слово в слово гегелевская теория о предсуществовании категорий, наделённых творческой силой. С этой точки зрения становится вполне понятным, что святой Бруно неправильно принимает философские фразы материалистов о материи за действительное ядро и содержание их мировоззрения.
2. РАЗМЫШЛЕНИЯ СВЯТОГО БРУНО О БОРЬБЕ МЕЖДУ ФЕЙЕРБАХОМ И ШТИРНЕРОМ
Сказав, таким образом, несколько веских слов по адресу Фейербаха, святой Бруно начинает приглядываться к борьбе между ним и Единственным. Первое, чем он выражает свой интерес к этой борьбе, это — возведённая в метод троекратная улыбка.
«Критик неудержимо идёт своим путём, уверенный в победе и победоносный. На него клевещут, — он улыбается. Его объявляют еретиком, — он улыбается. Старый мир собирается в крестовый поход против него, — он улыбается».
Итак, святой Бруно — мы это только что слыхали — идет своим путём, но шествует он не так, как остальные люди, а критическим шагом, он выполняет это важное дело с улыбкой.
«Едва улыбнётся он, как на лице его появляется больше линий, чем на карте с обеими Индиями. Может случиться, что барышня даст ему пощёчину; но если она это сделает, он будет улыбаться и считать это большим искусством»[34], — как Мальвольо у Шекспира.
Святой Бруно сам не шевельнёт и пальцем, чтобы опровергнуть обоих своих противников, он знает более удобный способ избавиться от них, он предоставляет их — divide et impera{64} — их собственной распре. Штирнеру он противопоставляет фейербаховского Человека (стр. 124), а Фейербаху — штирнеровского Единственного (стр. 126 и сл.); он знает, что они ожесточены друг против друга, как те две кошки из Килкенни в Ирландии, которые целиком съели друг друга, так что под конец от них остались одни хвосты. Над этими хвостами и изрекает святой Бруно свой приговор, заявляя, что они — «субстанция» и, следовательно, прокляты навеки.
В своём противопоставлении Фейербаха и Штирнера он повторяет то же самое, что Гегель сказал о Спинозе и Фихте, представив, как известно, точечное Я в виде одной, и притом наиболее прочной, стороны субстанции. Как ни бушевал Бруно прежде против эгоизма, заклеймив его даже как odor specificus{65} массы, это не мешает ему на стр. 129 перенять у Штирнера эгоизм, — только это должен быть «не макс-штирнеровский» эгоизм, а, разумеется, бруно-бауэровский. Штирнеровский эгоизм он клеймит за моральный изъян, за то, «что его Я нуждается для поддержки своего эгоизма в лицемерии, в обмане, во внешнем насилии». В остальном он верит (см. стр. 124) в критические чудотворные деяния святого Макса и видит в его борьбе (стр. 126) «действительное стремление уничтожить субстанцию в корне». Вместо того чтобы вникнуть в штирнеровскую критику бауэровской «чистой критики», он утверждает на стр. 124, что критика Штирнера так же неопасна для него, как и всякая другая, «ибо он-то и есть воплощённый критик».
В конце концов святой Бруно опровергает обоих, святого Макса и Фейербаха, применив почти дословно к Фейербаху и Штирнеру антитезу, которую Штирнер проводит между критиком Бруно Бауэром и догматиком.
Виганд, стр. 138: «Фейербах противопоставляет себя и тем самым» (!) «противостоит Единственному. Он коммунист и хочет быть таковым. Единственный является эгоистом и должен быть таковым; первый — святой, второй — мирянин, первый — добрый, второй — злой, первый — бог, второй — человек. Но оба — догматики».
Стало быть, соль в том, что он упрекает обоих в догматизме.
«Единственный и его собственность», стр. 194: «Критик боится впасть в догматизм или же выдвигать догматы. Разумеется, он превратился бы тогда из критика в его противоположность, в догматика, он, который в качестве критика был добрым, сделался бы злым, или же из бескорыстного» (коммуниста) «превратился бы в эгоиста, и т. д. Долой догматы! — таков его догмат».
3. СВЯТОЙ БРУНО ПРОТИВ АВТОРОВ «СВЯТОГО СЕМЕЙСТВА»
Святой Бруно, расправившись указанным способом с Фейербахом и Штирнером, «отрезав Единственному всякую возможность дальнейшего развития», обращается теперь против немецких коммунистов, будто бы опирающихся на Фейербаха, и, особенно, против авторов «Святого семейства». Встретившееся ему в предисловии к этому полемическому сочинению выражение «реальный гуманизм» составляет главную основу его гипотезы. Он вспомнит, конечно, следующее место из библии:
«И я не мог говорить с вами, братия, как с духовными, но как с плотскими» (в рассматриваемом нами случае дело обстояло как раз наоборот), «как с младенцами во Христе. Я питал вас молоком, а не твёрдою пищею, ибо вы были ещё не в силах» (Первое послание к коринфянам, 3, 1–2).
Первое впечатление, произведённое «Святым семейством» на достопочтенного отца церкви, это — впечатление глубокой скорби и серьёзной, добросердечной печали. Единственная хорошая сторона книги — та, что она
«показала, чем неизбежно должен был стать Фейербах и какую позицию может занять его философия, если она хочет бороться против критики» (стр. 138),
что она, следовательно, так непринуждённо соединила «хотение» с «возможностью» и «долженствованием»; эта хорошая сторона не может всё же перевесить её многочисленных безотрадных сторон. Фейербаховская философия, комически принятая здесь за предпосылку,
«не смеет и не может понять критика, она не смеет и не может знать и познать критику в её развитии, не смеет, и не может знать, что по отношению ко всему трансцендентному критика есть непрестанная борьба и победа, непрерывное уничтожение и созидание, единственное» (!) «творческое и производящее начало. Она не смеет и не может знать, как работал и продолжает ещё работать критик, чтобы признать и сделать» (!) «трансцендентные силы, до сих пор подавлявшие человечество и не дававшие ему дышать и жить, тем, чем они в действительности являются, т. е. духом от духа, сокровенным из сокровенного, родным» (!), «выросшим из родной почвы и на ней, — признать и сделать их плодами и творениями самосознания. Она не смеет и не может знать, что единственно критик и только критик сокрушил религию в её целостности, государство в его различных проявлениях и т. д.» (стр. 138, 139).
Не точная ли это копия старого Иеговы, который бежит за своим продувным народом, предпочитающим иметь дело с весёлыми языческими богами, и кричит ему вслед:
«Слушай меня, Израиль, и не закрывай уха своего, Иуда! Разве я не господь бог твой, который вывел тебя из земли египетской в землю, где течёт млеко и мёд, а вот вы с самой юности своей делали одно лишь зло пред очами моими и огорчали меня делами рук моих и обратились ко мне спиною, а не лицом, когда я неизменно учил вас; и внесли мерзость в дом мой, чтобы осквернить его, и соорудили капища Вааловы на долине сына Енномова, чего я не приказывал, — мне и на ум не приходило, что вы можете делать подобную мерзость, и я послал вам раба моего Иеремию, к которому я обращал своё слово начиная с тринадцатого года царствования Иосии, сына Амона, до сего дня, — и он с усердием проповедовал вам двадцать три года, но вы не хотели слушать. Поэтому говорит господь бог: слыхал ли кто подобное сему; много мерзостей совершила дщерь Израилева. Ибо не успеет ещё протечь дождевая вода, как забывает меня народ мой. О земля, земля, земля, слушай слово господне!»