Страница 164 из 189
Плачь же, мать, о, плачь навзрыд!
Сердце дочери болит!
Плачь же, плачь же день и ночь!
Честь свою забыла дочь!
Твой завет: «дочь, будь честна!» —
Ветру бросила она!
Вообще «Альбом» — настоящий апофеоз преступления. Кроме упомянутых многочисленных детоубийств господин Карл Эк воспевает ещё «Лесное злодеяние»; шваба Хиллера, убившего своих пятерых детей, господин Иоганнес Шерр воспевает в коротком стихотворении, a Ursa Major собственной персоной — в стихотворении бесконечных размеров. Кажется, что находишься на немецкой ярмарке, где шарманщики без конца повторяют свои рассказы об убийствах:
Дитя кровавое, сын ада,
Скажи, чем жизнь твоя была?
Твоя разбойничья засада
Людей пугала без числа.
Да, гнусный карлик, девяносто
Шесть жизней уничтожил ты.
Ты это делал очень просто,
Ломая шеи и хребты, и т. д.
Очень трудно сделать выбор из этих пышущих молодостью писателей и их произведений, полных жизненной теплоты; в сущности безразлично, называться ли Теодором Опицем или Карлом Эком, Иоганнесом Шерром или Йозефом Швейцером, — все эти вещи одинаково прекрасны. Возьмём наугад любого.
Раньше всего мы снова встретимся с нашим другом Волопасом-Земмигом, который занят тем, чтобы вознести весну на спекулятивную высоту «истинного социализма» (стр. 35):
Проснись, проснись: уже весна грядёт…
Оковы сняв, по долам и горам
Свобода бурный бег свой начинает…
Какая это свобода, — мы тотчас же узнаём:
Что рабски смотрите на знак креста?
Свободный человек не преклоняет
Своих колен пред богом — перед тем,
Кто сокрушил отечества дубы,
Богов свободы в бегство обратив!
Значит, это свобода германских девственных лесов, в тени которых Волопас может спокойно размышлять о «социализме, коммунизме, гуманизме» и при желании культивировать «шипы ненависти к тиранам». О шипах мы узнаём, что
Нет ни единой розы без шипов,
поэтому можно надеяться, что и распускающаяся «роза» — Андромеда скоро обретёт свой «шип» и не будет больше «казаться» себе такой «деревянной», как прежде. Волопас действует также в интересах «Veilchen», — которых, правда, тогда ещё не существовало, — сочиняя стихотворение, заглавие и припев которого гласит: «Покупайте фиалки! Покупайте фиалки! Покупайте фиалки!» (стр. 38).
Господин Н. х… с{425} с похвальным усердием постарался написать тридцать две страницы водянистых стихов, не высказав при этом ни единой мысли. Вот, например, «Пролетарская песня» (стр. 166). Пролетарии выходят на лоно природы — если бы мы стали рассказывать, откуда они выходят, то этому бы конца не было — и, наконец, после длинных предисловий разражаются следующим обращением:
О, Природа, мать всего живого!
Одарив весь мир своей любовью,
Всем ты предназначила блаженство.
Ты непостижимо величава!
Слушай нашу пламенную клятву,
Наши сокровенные решенья!
Весть морям несите, реки!
Прошуми, весенний ветер, в соснах!
Точно так же, как чахнут от «чувств и дум», можно «зачахнуть» и от таких стихов.
Тем самым добыта новая тема, о которой затем долго говорится всё в том же тоне. Наконец, в четырнадцатой строфе мы узнаём, чего эти люди, собственно, хотят, но об этом здесь и говорить не стоит.
С господином Йозефом Швейцером тоже небезинтересно познакомиться:
Мысль — душа, а все дела — это только плоть одна.
Свет познания — супруг, действенность — его жена.
К этому непринуждённо присоединяется то, чего хочет господин И. Швейцер, а именно:
Ах, трещать, пылать хочу я ярким пламенем свобод
До тех пор, как смерть-гаситель жарких щепок не зальёт. (Стр. 213.)
Его желание исполняется. В этих стихотворениях он уже «трещит» вволю, а что он «щепка», это видно с первого взгляда; но это — презабавная «щепка»:
Вскинув лоб, скрестивши руки, счастлив, волен — я стою! (Стр. 216.)
В этой позиции он, должно быть, неподражаем. К сожалению, лейпцигское августовское волнение[185] заставляет его выйти на улицу, и там он видит трогательные вещи:
Предо мной, — о, стыд и ужас! — пьяны кровью там и тут,
Нежные ростки людские смертную росу сосут. (Стр. 217.)
Герман Эвербек тоже не ударил лицом в грязь. Он затягивает на стр. 227 «Боевую песню», которую, без сомнения, уже ревели херуски в Тевтобургском лесу:
Мы храбро бьёмся за свободу,
За существо у нас в груди.
Уж не боевая ли это песня для беременных женщин?
Мы бьёмся не за деньги, не за орден
И не по прихоти пустой, —
За будущие бьёмся поколенья, и т. д.
В другом стихотворении мы узнаём:
Думы людей — священны.
Священны и чувства их,
Все души нежные чахнут
От дум и чувств таких.
Точно так же, как чахнут от «чувств и дум», можно «зачахнуть» и от таких стихов.
Мы любим эту землю
С добром её и красой.
И трудимся мы неустанно
На честной ниве людской.
И эта нива вознаграждает наш труд урожаем чувствительных виршей, каких и сам Людвиг Баварский не мог бы изобрести.
Господин Рихард Рейнхардт — тихий, степенный молодой человек. Он «тихими спокойным шагом самораскрытия проходит путь» и преподносит нам стихи ко дню рождения «юного человечества», в которых довольствуется тем, что воспевает:
Свободы чистой любящее солнце,
Любви чистейшей свет свободный,
Любви и мира братский свет.
На этих шести страницах нам становится легко на душе: «любовь» повторяется шестнадцать раз, «свет» — семь раз, «солнце» — пять раз, «свобода» — восемь раз, не говоря уже о «звёздах», «лучезарности», «днях», «отрадах», «радостях», «покое», «розах», «пламени», «истине» и тому подобных второстепенных усладах существования. Если кому-нибудь на долю выпадет счастье быть воспетым таким образом, тот действительно может сойти в могилу умиротворённым.