Солнце слепых

- Они ничего не требуют, - сказал Федор. - Их просто надо любить.

- Просто любить - это, наверное, самое сложное, - задумчиво сказала Катя. - А знаете что, пойдем ко мне домой! Чайком побалуемся. У меня прекрасное варенье из айвы и сухарики с орехами и изюмом. Хрустят! Мой рецепт. У вас никаких планов? - обратилась она к Маше.

Федор подумал, что возвышенное чувство может, как спящая царевна, пролежать полвека и ничуть не состариться, так как оно никому не было нужно. И, без всякой связи с этим, он вдруг понял, чего не хватало ему много лет: ему не хватало человека, с которым можно было бы уютно молчать. Как молчал он с Машей в летнем кафе. Как они молчали все четверть часа на лодке. Эти пятнадцать минут сделали меня мудрее на пятнадцать веков, подумал Дрейк. Но они не искоренили до конца мою глупость.

- Катя, ты...

- Вспоминала, Федя.

- Долго жила с ним?

- «Долго» не получилось ни с кем. Дело, наверное, в том, что у меня, как у всякой женщины, обостренное чувство пространства, а у мужчин, с которыми меня сводила судьба, наоборот, было обостренное чувство времени. Эти два чувства невозможно было состыковать.

- Почему? - спросил Федор.

- Да взять элементарный порядок в доме. Ты знаешь: я, хоть и взбалмошная, но люблю, чтобы все было по полочкам, на своем месте, стопочками, в рядок. Только я организую свое пространство, а он придет и вмиг разрушит его, раскидает, разбросает. А начнешь убирать, претензии вместо благодарности - почему и куда убрала?

- Ну а время?

- Время? Я никогда не могла понять, чего вы, мужчины, ждете от будущего? Ведь вот оно, пришло, ваше будущее, а что в нем? Гипертония? И под этим высоким давлением жить всю жизнь?

- Поэтому то время, которое организуют мужчины, вы так легко и разрушаете.

Зачем было состыковывать время и пространство, думал Дрейк. Зачем свою разодранную жизнь латать этими суровыми, но гнилыми нитками? Зачем этим заниматься на старости лет?

В старости человеку его собственный мир может видеться земным шаром или храмом, который покоится, естественно, на незыблемых основаниях: китах или колоннах. Но сколько же людей до глубокой старости пребывают в воздушных замках, возведенных на сваях вечных иллюзий!

Маша разговаривала с кем-то по телефону, а они сидели в креслах напротив друг друга, и им было немного неловко, впрочем, непонятно почему.

- А ее родители где? Сын?

- Она сирота.

- Прости. Может, выпьем? У меня есть. Правда, сухое. Как?

- Если пьется, можно и сухое... Кстати, наше будущее, я имею в виду мужчин, оно ведь и ваше будущее, то есть женщин. Жаль, что им не положено лежать рядом на одной полочке.

Катя не стала возражать. Она подошла к зеркалу и стала разглядывать себя. Федор понял, что она любуется собой. «Странно, - подумал он. - Актриса не должна любоваться собой. Чем больше она любуется собой, тем меньше оставляет другим. Хотя - она скорее всего любуется собой, как женщиной. Она еще может позволить себе делать это».

- Давно хотел спросить у тебя, еще тогда: что ты все смотришься в зеркало? Хочешь увидеть что-то новое?

- А зачем же еще смотрится женщина в зеркало? - ответила вопросом на вопрос Катя.

- Вот взрослая собака никогда не смотрится в зеркало, - сказал Федор, - потому что она еще в щенячестве усвоила, что в зеркале не она.

- Видишь ли, Феденька, мы, женщины, проскакиваем щенячий возраст без особых мыслей, - вздохнула Катя. - Давайте-ка, я вас завтра свожу в театр.

Федору показалось, что Кате не понравился этот краткий диалог.

Потом Катя показывала гостям альбомы с фотографиями, подарки от организаций и поклонников, афишки и программки, адреса, посвящения и даже орден. Она заметно оживилась, передвигалась легко и бесшумно. Память у нее, как у идеальной актрисы, была идеальной. Показала третье прижизненное издание «Стихотворений» Блока.

- С автографом? - спросил Федор.

- Вот во втором и третьем томе, здесь, здесь, здесь, вон там исправления, сделанные рукой Блока. Георгий Павлович говорил, что лично «знавал» Блока. Я ему верила и не верила. Как и во всем остальном.

И в главном, хотел спросить Федор, но не спросил. Когда Катя ушла к Славскому, Федор искренне недоумевал, что может быть такого в другом мужчине, чего не было в нем. Разумеется, вопрос этот не имел никакого отношения к естественно-интимным вещам или житейским подробностям. В молодости, особенно после войны, такими вопросами не задавались. Вопрос этот тогда имел для Федора неизмеримо большую философскую глубину и мировоззренческую высоту. Но он не нашел на него ответа. Он не мог тогда понять того, что для женщины часто привлекательнее не сила духа конкретного мужчины, а реальная власть над душами других людей, которой, кстати, могут обладать и весьма низкие душонки. Славский и Туманов были наделены природой этой властью и распоряжались ею вполне умело. Не мог тогда Федор постичь того факта, что в споре искусства с жизнью тактически всегда побеждает искусство, а стратегически - жизнь.

Глава 47

Театр и музыка

Ночью Маше позвонили, и она спозаранок улетела в Москву. Дрейк до обеда пролежал на диване, так как уснул только под утро, а ночью ему приснилась Фелиция. Будто бы он сидит где-то в одном из павильончиков, что на канале Грибоедова. Рядом Маша, но как-то сбоку, вся не видна. Он сидит, покачиваясь, в легком кресле и смотрит по своему обыкновению на воду, которая в очередной раз несет мимо него свои загадки и вовсе не нуждается ни в каких отгадках. Он задумался о чем-то и чувствует, как его гладит по голове легкая рука и голос тихо, как из глубин памяти, говорит ему:

- А вот и я, Феденька, дождался меня...

Дрейк медленно-медленно поднимает голову... небо стремительно скользит мимо него куда-то вбок, как огромная синяя пластина с белыми разводами облаков... поднимает-поднимает... и просыпается на диване.

- Фелиция, - шепчет он.

- Что, Феденька? - тает ее голос в легком свисте в ушах. То огромная синяя пластина со свистом проскользнула в бездну.

В театр прибыли за полчаса до спектакля. В фойе долговязые девицы с мороженым в руках разглядывали портреты артистов. У артистов, которых он знал по фильмам, оказались совсем другие лица. Вовсе не артистические. И почти все лица окрасила тревога, истоки которой были непонятно где. Дрейк был благодарен Кате, что она не стала ни с кем знакомить его.

Народ стал прибывать, но малыми порциями. За пятнадцать минут до начала зрителей запустили в зал. Сели, огляделись. Зал был занят менее чем наполовину.

- Что-то народу маловато, - сказал Дрейк, а поскольку Катя никак не отреагировала на его слова, повторил. - Мало народу как.

- Придут еще, - отозвалась она.

Заходили по двое, по трое. И всё женщины. Наконец мелькнул мужчина. Дрейк прикинул, в зале мужчин было раз в десять меньше, чем женщин. Опять зашло несколько группок дам, с ними один мужчина. Уже один на девять. Потом две женщины, три, еще две, восьмой - мужчина. В нашем полку прибыло, с удовлетворением подумал Дрейк. Шесть женщин вразнобой, седьмой - мужчина. К тому времени, когда зал наполнился, стали заходить три-пять женщин, с ними один мужчина. Видимо, загодя приезжают одинокие дамы - в расчете на авось. Авось повезет. Везти, правда, не с кем. Мужчин - ни одиноких, ни обремененных семьей - хоть шаром покати. Значит, загодя приезжают идеалистки. А перед самым началом - материалистки, которые уже успели подцепить себе пару или вцепиться в мужскую руку.

- Театр напоминает курятник, - сказал Дрейк. Он вспомнил сегодняшний сон, и его вдруг разобрала злость.

- Да? - удивилась Катя. - Вот не замечала!

- Посмотри, сколько мужчин и сколько женщин.

- Так их всегда столько.

- Вот я и говорю: курятник. Один петух, остальные квочки.

- Ах, вон ты о чем! - рассмеялась Катя. - Мужчины создают, женщины потребляют.

- Ты хочешь сказать: все мужики, которых здесь нет, сейчас что-то создают? Они, скорее всего, сейчас именно... потребляют, - Дрейк с удивлением услышал, как голос его дрогнул. Сейчас сорвусь, подумал он.