Солнце слепых

- Что? Что с тобой? - спрашивает он у нее.

Не дождавшись ответа, говорит:

- Это послышалось, этого не может быть, успокойся...

Кому говорит? Зачем?

У него перехватывает дыхание, и он поднимается, лежать не может уже физически. Кажется, пролежи он еще минуту, и из него уйдет жизнь.

Он спешил выйти на улицу, но ничто не успокаивало его. Утро в эти дни было невыносимо тоскливым, и он радовался, когда ему попадался дворник или кто-то знакомый с собакой. Они начинали говорить о погоде или собаках, и Дерейкин понемногу приходил в себя. Он шел домой, боль уходила из груди и оставляла ватную пустоту. Но в груди, почему-то справа, он постоянно ощущал как бы кусок льда. Он давно смирился с ним. Он был уверен, что куска того уже ничем не растопить.

Но чаще всего он своего одиночества не замечал. Собственно, что его замечать? Одиночество замечаешь, когда оно отражается в глазах окружающих тебя людей. А когда один, все, что всплывает изнутри тебя, из пучины твоего естества, колышется какое-то время на поверхности, а потом уходит обратно на страшную глубину. И все мы плаваем, как в морях, в одиночествах друг друга.

Покидаешь этот мир в считанные мгновения, а отсутствуешь в нем вечность. А что такое одиночество, поделенное на бесконечность? Ноль, нет его, так стоит ли столько говорить о нем? Как жаль, что не взял он с собой зеркала. Ничего не жаль, а что зеркала нет - жаль безумно! Без него словно и прошлой жизни не было.

Первые два дня прошли приятно, а на третий Дрейк заметил, что внучка грустна. Он спросил, что с ней, и она вдруг разрыдалась. Он утешил Машу, как мог, вытащил ее в парк, и там на скамеечке, невидяще глядя на осеннюю красоту, она призналась ему, что разуверилась во всем, жизнь ей больше не мила, и ничего она не хочет больше от жизни. И никаких подробностей она не желала говорить.

Весь вечер сидели они в парке, и весь вечер он рассказывал ей о своей жизни: и о той, что он прожил, и о той, что придумал и тоже, в конце концов, прожил. Признаться, он сам о многом никогда не задумывался ранее, но сейчас, когда от его слов зависело спасение родной ему души, он понял, что спасти эту душу, кроме него - некому. И самым убедительным, как потом ему показалось, был его рассказ не о себе, а об одной женщине, о которой он прочитал где-то лет двадцать назад.

Она была слепоглухонемой от рождения. Для окружающих - почти неодушевленный предмет. Она была лишена всякой радости. Себя саму она постигала в абсолютной темноте чувств, в полной изоляции от всего. К счастью, нашелся человек, который помог ей выйти к людям. Это был врач, а по большому счету - Учитель. С его помощью она постигла мир, она отделила в нем дневных бабочек от летучих мышей, она услышала в нем цвета, она увидела в нем звуки, она испила обжигающие душу слова. Она научилась понимать мир людей, многие из которых разучились его даже ощущать. Окончила школу, институт, защитила диссертацию. И в минуты озарения писала стихи о солнце, ласточках над кручей реки, облаках на горизонте - да так ярко и светло, будто тянулась к ним не из топи бесчувствия, а любовалась ими с горной кручи, на которую дано взлететь только сильному духу!

- Я видел ее, - сказал Дрейк, и внучка поверила ему, так как глаза деда в этот миг светились восторгом.

«А ведь это же самое сделала Фелицата со мной! Я был точно такой же, слепоглухонемой, и остался бы им на всю жизнь, если бы не она!»

Глава 46

Кто выигрывает в споре, тот проигрывает жизнь

Дрейк с Машей сидели на набережной. Маша ковыряла мороженое, потягивала коктейль, дед цедил пиво, бросая в кружку по два-три кристаллика соли. От кристаллика соли, идущего ко дну пивной кружки, точно такой же след, как в океане от корабля. Оба молчали. Нева несла перед ними широкие воды свои. Эти серые и, казалось, глубокие воды наполняли их сердца неким скрытым от них смыслом и вселяли надежду непонятно на что. Они оба чувствовали это и в себе, и друг в друге. И именно этот скрытый смысл и непонятная надежда давали радостно-горькое ощущение бескрайности жизни.

- Федя? Феденька? - послышалось сбоку.

Дрейк посмотрел налево. За соседним столиком сидела благообразная старушка с седыми буклями, в очках. Довольно милое, хоть и скромное платье было ей к лицу, отметила Маша. Дрейк молчал, он вдруг забыл все слова.

- Федя! - произнесла дама. - Не узнаешь?

- Почему же? - откашлялся Дрейк. - Узнаю.

Дрейк встал и жестом пригласил Катю за столик.

- Машенька, возьми... тебе мороженое?.. возьми мороженое.

«Не до нас ей, жизни торопливой, И мечта права, что нам лгала.- Все-таки когда-нибудь счастливой Разве ты со мною не была?» - сами собой припомнились строки, которые он читал сам себе целый год после того, как они расстались. Вернее, Кате, которая осталась в нем.

- Разве ты со мною не была? - невольно произнес он вслух.

- Была, - ответила Катя. - Как живешь, Федя?

- Ты хочешь сказать: как жил? Как жил, так уж не живу.

- Ты по-прежнему мрачен. А я на пенсии, Федя. Тридцать семь ролей отбабахала. А самую важную, как оказалось, и не сыграла - саму себя! Да-да, Феденька, тридцать семь ролей! Зачем они мне? Только сейчас поняла, что они растащили меня, не позволив ни разу остаться самой собой.

- Это ты сейчас так говоришь. Нужны были, раз играла.

- В этом числе, конечно, есть своя прелесть, в нем столько еще молодости... Его я похоронила семь лет назад, - видимо, на лице Федора был вопрос, и она ответила. - Детей, Федя, нет. Внучка? - обратилась она к молчавшей Маше. - Ну да. Да-да, Маша?

- Да, Маша. А вы Екатерина Александровна?

Душа - геометрическое место точек, равноудаленных от органов чувств. И если любой из этих органов в любой своей точке вдруг почувствует боль, боль эта тут же отдается в душе.

Катя вопросительно взглянула на Федора. Тот кивнул ей головой: мол, рассказал, что ж тут такого? Он невольно обратил внимание, как часто Катя произносит его имя.

- Я вас себе именно такой и представляла, - сказала Маша.

- Старой?

- Нет, такой. Я помню, конечно, вас по тому вечеру.

- Да, помню, шумно было... Весь вечер орали и били в сковородку. В театре всегда есть такие.

- Где живешь, Катя?

- На Вознесенском, Феденька. Дом старый. Скоро сто пятьдесят лет. Я себя в нем чувствую вполне молодой. Окна в дворик. Три дерева, кошки, голоса до утра. Что примечательно, Федя, совершенно не слышно шума проспекта. Магазин в соседнем доме. Две комнаты. А вы, Маша, работаете? Учитесь? Какая она у тебя, Федя, славная!

- Работаю. В фирме одной. В Пушкине.

- Каждый день ездите?!

- У меня машина.

- Вы совсем не похожи на секретаршу.

- А я и не секретарша. Я исполнительный директор.

- Да? - удивилась Катя. - А сколько вам лет?

- Двадцать пять.

- Как бежит время! Как оно бежит, боже мой!

- Как? - спросил Федор.

Катя ничего не ответила.

- Поехали в парк Победы, - предложила Маша. - Покатаемся на лодке. Я буду грести. Я люблю грести.

- Лучше бродить парком, нежели душою, - сказала Катя.

В парке они взяли напрокат лодку. Катя уселась на корме. Федор на носу. А Маша с веслами, между ними. Невольно все замолчали, поддавшись очарованию уходящего дня. Федор вспомнил вдруг тот золотой день, когда они всей семьей скользили в лодке куда-то вдаль, туда, где, казалось, нет никакой пристани. Ее там и не оказалось...

Дрейк обратил внимание, что на стволе старого дерева растут побеги. И кажется, что это не побеги растут, а старое дерево убегает от самого себя, от своей старости. «Вот ведь оно нашло выход», - подумал он.

- Жить бы вон в том доме, - нарушила молчание Маша. - Можно было бы завести собаку и выводить ее на прогулку в этот парк...

- Вы любите собак? - оживилась Катя. - А я не могу с ними.

- А чего с ними мочь? - грубовато спросил Федор.

- Не получается у меня с ними. Они требуют много времени, усиленного к себе внимания.