Солнце слепых

- И что?!

- Там инфраструктура! - восклицали в раздражении голоса.

- А тут сортир во дворе! В два параллельных очка!

- Мы вас и перевезем, и подъемные дадим, - тонко намекали паразиты.

- Тут родился, тут и помру! - заявил Рыбкин. - Какие подъемные, мне опускные нужны! Ишь, из центра к черту на кулички! Вот вам!

- Какие кулички? Вон, отсюда видно! - пробовали возражать представители непонятно кого, но Рыбкин был злопамятный.

- Какие? Щас пенделя организую - враз до них долетите!

Делегаты с треском закрыли рыбкинскую дверь. Зашли к Дрейку. Поскольку тот не предложил им ни раздеться, ни сесть, они тут же предложили ему двухкомнатную квартиру на девятом этаже. Дрейку было все равно.

- Я как все. Они как? Нет? Нет, так нет. И я, значит, нет. Мне и тут хорошо.

- Хорошо? - сказали взбешенные члены делегации. - Будет еще лучше!

Лучше стало мартовской ночью, когда коты превращаются в тигров, а люди в волков.

Загорелся склад под Рыбкиным в три часа, то ли утра, то ли ночи, фиг поймешь. Особенно, когда спросонья горишь. Горели хорошо. Занялось все разом и пылало, как свеча. Петровна носилась с рассадой, пока не задохнулась, а Рыбкин со своими и Дрейк оказались синим рассветом на черно-белом снегу двора, в чем мама родила. Похватали наспех кто что успел, и то хорошо. Федор вытащил под мышками зеркало и портрет.

- С ума сошел? - спросил Рыбкин. - Зачем они тебе?

Дрейк молча гладил спасенные предметы, будто успокаивал своих детей.

Когда дом догорал, и ничего уже нельзя было спасти, Дрейк глядел на пожар и повторял одно и то же: я стою среди пожарищ, обожженный языками преисподнего огня.

Пожарные все залили водой. Образовался каток, и не было смысла спасать хоть что-то из того, чего нельзя было уже спасти. Петровну жаль. Душевная была женщина. А сейчас никакая. Осмотрели, засунули и увезли. Дрейк смотрел на то, как ее повезли в последний путь, и ему казалось, что он все еще на войне, где трупы только мешали всем продвигаться вперед, но все продвигались вперед только по трупам.

Забрезжил рассвет. Картина была мрачная. Бревна, пепел и гарь. И ни шиша. Что делать - никто не знал. Дрейк радовался, что спас не только портрет с зеркалом, но и паспорт, пенсионное удостоверение и кое-какие бумаги, без чего можно было бы уже и не жить, так как восстановить все это не хватило бы ни сил, ни жизни. В танке горел, на барже горел, в лесу горел, теперь вот и в доме горел, думал он. Осталось лишь в аду погореть.

Невыспавшийся представитель мэрии («Исполняющий обязанности начальника отдела Пинский», - важно представился он) деловито опросил погорельцев, назначил им время и место сбора в мэрии, пообещал приют и призор.

- А пока поедем в мэрию. Там придется подождать.

- Нет, спасибо, мы перекантуемся в ЖЭУ, - ответил за всех старший Рыбкин. - У меня там кореш.

Представитель уехал досыпать прерванный сон.

- Айда в ЖЭУ! - сказал Рыбкин. - Чего мерзнуть тут? Да и чего ждать? Дома все равно не вернуть. Там сегодня Сеня с утра. Может, придумает что-нибудь. А там!.. Подамся-ка я, Федя, на свой Днепр. Там дом, если не развалился, еще стоит. Сад, не знаю, остался? Горилка там, буряки, сало. На фиг нам эта Россия? Гори оно тут все синим пламенем! Хорошо горит. Что-то у меня самого с трех утра душа горит. Залить чем-нибудь, так ни копья! Эх, Петровна, Петровна! Сдались тебе сто лет эти помидоры! Сколько говорил ей: брось ты их! Чего мучаешься? Урожая нет - плохо. Есть - еще хуже: возить, горбатым станешь. А силы где? Эх, Петровна, Петровна, не послушалась умного совета! - Рыбкин смахнул слезу. - Хорошая бабка была, чего там!

В ЖЭУ заахала, запричитала дежурная:

- О, господи! Сгорели! С какого? Насмерть? Ой-ой-ой! - воскликнула она.

Усадила всех по стенам ближе к батареям. Вскипятила чаю.

- О, господи! Да как же это вы! Пейте, пейте! Вон сахарок, сухарики! Вон телогрейка, укройся. Ноги-то на батарею положи, разуйся! Страховка-то была? Ой-ой-ой!

- Какая там страховка, мать! Да и чего страховка?

Полвосьмого заявился первый посетитель ЖЭУ, задумчивого вида старуха с клюкой.

- Тебя не хватало! - громко прошептала диспетчер. - Вам кого? Их еще никого!

Бабка была, видно, глухая. И к тому же еще и слепая. На углу стола стоял бюст пионера, которого несколько лет назад приперли два сантехника и электрик из парка. Бабка стала кланяться пионеру от входа:

- Здравствуй, мил человек. Где тут заявку можно подать?

Подходит ближе, кланяется еще раз:

- Заявку тут, где можно подать?

Когда она подошла к пионеру вплотную и сунула ему бумажку под нос, тогда только увидела, что он до пояса человек, а ниже - стол. Бабка отшатнулась, сказав: «О, господи!», и быстро-быстро, забыв про заявку и зажав клюку под мышкой, ушла прочь. В дверях она столкнулась с Сеней и прянула от него в сторону.

Сеня сразу же повел всю ораву к себе домой.

- Располагайтесь в этих двух комнатах, а мои в спальню пойдут. Так, мужики, айда на кухню, надо это дело спрыснуть. С новосельем! - нервно хохотнул он. - Жаль Петровну. Не чокаемся.

- А подамся-ка я на Украину, - сказал вдруг Рыбкин. - Там наш дом еще целый, садик. Поехали, Федя?

- А что? - сказал Дрейк. - Где наша не пропадала!

Рыбкин, умильно глядя на Сеню, произнес:

- Может, и ты с нами поедешь, Сеня?

- Ты уж прости мне мой долг, - сказал ему Сеня, - я сейчас тебе не смогу отдать.

- Чего там! - махнул рукой Рыбкин. - У тебя ж все равно нет карбованцев!

Выпив, уже шутили, будто пожар случился вовсе и не с ними. Шутили, а души их трепались на пронизывающем ветру старости, как выстиранные временем никому не нужные тряпки, но оберегаемые ими, как боевые знамена.

Глава 43

Киевский вальс

За сорок минут до станции по радио зазвучала «Верховина». Потом «Песня о Днепре», «Киевский вальс»...

- Ах, как хорошо! - качал головой Рыбкин. - Федя, а? Как хорошо! Ночи соловьиные... теплые звезды... каштаны цветут ... слышится плеск Днепра... молодость наша... Ах, как хорошо!

Федор молчал.

- Ну, что ты, Федя, такой молчаливый? Точно в рабство едешь.

- Не в рабство, - вздохнул Дрейк, - но и не на волю. Моя воля на реке осталась.

- А тут? Не река? Днепр! Чуден Днепр... О, тут такая воля! Сечь Запорожская видна! Я детство-то на Днепре провел, лучших дней не было!

- Это понятно, что не было, - согласился Федор. - И не будет.

- Будет! Будет, Федя! Вот увидишь!

- Дывлюсь я на нибо, Григорий. Вроде и старик ты уже, а все какие-то планы строишь!

- Да как же их не строить? Зачем тогда вообще жить?

- Вот и я о том.

- Знаешь что, Федя, договорились: выходим из поезда, и ты свою тоску-печаль здесь в вагоне оставляй, на новое место нечего ее заносить. Сорная трава она, не выдерешь потом.

- Хорошо, - согласился Дрейк. - оставлю в багажном отделении. Там самое ей место. Вместе с нажитым за всю жизнь добром.

- А где портрет с зеркалом? Загнал? Бабки хорошие?

Федор похлопал себя по карману, вытащил из него сложенный вчетверо листок бумаги, протянул Рыбкину. Тот удивленно взглянул на него, развернул и прочел:

«Настоящим удостоверяется, что мною, Дерейкиным Федором Ивановичем, в присутствии государственного нотариуса Сухаревой Елены Васильевны, переданы in deposito (на временное хранение) Пинскому Илье Владимировичу, а им получены испанское зеркало (XVI в.) и картина неизвестного испанского художника Изабелла. (XVI в.)...»

- У! Да у тебя это были раритеты? - удивился Рыбкин, а Дрейк удивился, что Рыбкин знает это слово. - А кто такой Пинский?

- Чиновник из мэрии. Ну помнишь, приезжал на пожар?

- А, проходец еще тот.

- Кто?

- Проходец. Жулик. Расписка какая-то не такая.

- И такая сойдет. Спасибо, хоть пристроил у себя мое барахло.

- Этот спасибом не наестся, - Рыбкин не верил даже самому себе.