Солнце слепых

Вот там Кадис, подумал он. Да-да, я был уже тут. Но он совсем по-иному смотрится с берега, нежели с моря. В Кадисе так празднично сверкают и горят небеса, вода и даже сам камень. С этим блеском может спорить разве что блеск глаз грациозных испанок.

Но что это? Порывы знойного ветра перехватывают дыхание, и на все живое ложится мертвенный оттенок, а по свинцовому морю под совершенно ясным голубым небом идут серые горы волн - это с пустыни налетел самум! Пройдет час и из Африки прилетит, как саранча, серая пыль, она напитает воздух, осядет на всем пространстве, закат побагровеет, тусклый вечер сменится серою ночью, на горизонте то и дело будут вспыхивать безмолвные зарницы. Весь организм напряжется, как парус. Того и гляди, он порвется, и не дай бог, с кем-либо схлестнуться в этот момент в смертельной схватке - пощады не будет никому!

Но нет, самум прошел стороной. Какое пекло, однако. Надо спрятаться в тени. Но дорога пустынна и уныла. Спрятаться негде, надо спускаться вниз или подниматься вверх в гору. В такую жару плестись вверх - убийственно. Да и куда? Странно, под Кадисом вроде как нет никаких гор. «Может, я что-то перепутал, - подумал он. - Бог ты мой, неужели это я подошел тогда к этому берегу? Зачем? Ради чего? Ради королевы Елизаветы и своего непомерного тщеславия? Ради того, чтобы победить, настоять на своем? Чтобы упрочить мощь Англии, чтобы прославить Англию во всем мире, чтобы самому стать адмиралом на все времена? Нет, завоевать пространство можно, но время - не завоевать. Да и пространство будет твоим какой-то миг, а затем вновь вернется к своим временам, к самому себе, туда, где владыка один».

Проснулся Федор от чьих-то голосов, которые он услышал во сне. Он прислушался к ним, стараясь разобрать, о чем говорят, и проснулся. Он лежал лицом в подушку. Переговаривались где-то в комнате, но в то же время как бы и на улице. Так переговариваются из открытых окон через небольшую кривую улочку, которых множество в Севилье. «Что это я, - подумал он, - какая Севилья?» Не шевелясь, он прислушался к разговору. Два женских голоса и один мужской. От женского (более молодого) у него в груди страшно заныло.

- Ваш кавалер весьма галантен и искушен, - произнес грудной женский голос, судя по всему принадлежащий почтенной сеньоре в возрасте.

- Да-да, - поддакнул глуховатый, но сильный мужской голос.

- Этого у него не отнять, - со смехом произнес молодой, волнующий Федора голос. Такой голос может принадлежать лишь небесному созданию. Они там все чудо как хороши. Хорошенькую девушку там называют мучача...

Он оглянулся, дико глядя в пустой объем комнаты, наполненный тишиной и летающими в луче света пылинками.

- Он англичанин? - спросила матрона.

- Да, - опять ее голос.

- Хорошо говорит по-испански. А вы не боитесь, что об этом узнают...

- Никто не узнает!

Мужской голос произнес:

- Кхм... Я никогда не мог понять человека, его звериной устремленности вовне. Ему бы с этой энергией обратиться к самому себе и, вместо того чтобы мир расчленить числом, внести мир в свою наполненную числами душу.

«Нет, я прожил бы другую жизнь, даже если вынужден был ходить по свету, завоевывая все новые и новые земли для моей английской королевы, - продолжал думать он. - Королеве моей души я подарил бы Город Солнца, чтобы Изабелла вечно ждала меня там, а моему другу - пролив, которым Доути мог бы уйти навсегда от казни и от позора. Нет, позор был не ему, позор был мне».

- Я обогнул землю, - громко ответил он тому мужскому голосу. - Надо мной много лет было небо, подо мной океан. Я постиг безмерность того и другого. Но меня никогда не покидало чувство, что я центр всего и вокруг меня вертится весь мир. Я никогда не чувствовал себя пылинкой или винтиком. И никогда не был рабом чьей-то (даже королевской) воли. Мне не нужна была свобода, так как я и без нее был свободен. Мне не нужна была истина, так как она была во мне.

- Кхм, - вновь произнес глуховатый голос, - простите, мы, кажется, вас разбудили.

Федор даже подскочил на кровати. Он подошел к окну, распахнул его. Глазам его предстал глухой переулок. Тихо было в нем и пустынно. И - ни звука. Там, где трасса, жужжит и шипит жизнь. Ну да она чужая. В траве темнеет что-то... А, это спит одному Богу нужный бомж. Привык, бедолага. А впереди холода. Что это я - жалею хищника? Ведь любой бомж - хищник. Хищник появляется лишь тогда, когда есть жертва. Нет, тихо вокруг, послышалось, успокоил Федор сам себя, но не успокоился. Неспокойно, а отчего - не понять. И мыслей вроде никаких, странно даже. А это и хорошо. Чего думать лишний раз? Думают - о чем? О будущем да о деньгах. У меня - ни того, ни другого.

Дрейк все время ощущал себя кораблем, попавшим в шторм, там, у Золотой земли. Стихия ревела, словно именно в этом месте нос корабля нанес ей смертельную рану. И - кто кого?! Фрегат то с треском прыгал по волнам, то тяжко ухал в пропасть, со страшным скрипом выползая из нее на борту, а то и вовсе чуть ли не вверх днищем. Его по ют заваливала то ледяная вода, то шипящая белая пена. Мачты гнулись, как прутья, паруса лопались от натуги, фрегат била предсмертная дрожь. Грохот стоял такой, что не слышен был собственный трехпалубный мат. От шквалистого ветра и стужи горело заледеневшее, как сосулька, тело. И так неделя за неделей, и не видно было этому конца! И сил уже нет никаких, и деваться некуда. Одно веселит душу - пропал ко всем чертям всякий страх!

Дрейк не мог остановиться, не мог отдохнуть и привести в порядок дела и мысли. Странным казался тот день, когда был бриз и спокойный синий ледяной кошмар, от холода которого хотелось только спать, забыться и уснуть. Да был ли он вообще? Сейчас его гнала суета, а еще яростнее собственная неудовлетворенность, и он понимал, что любое его сопротивление, минутное замешательство или остановка опрокинут его на полном ходу, ветер располосует паруса, порвет их в клочья и унесет к чертовой матери, а мачты просто слижет как языком, и сам корабль под жуткий хрип шторма пойдет ко дну, кто его знает, может, и впрямь успокоившись. Ну а шторм успокоится лишь тогда, наверное, когда всех отправит на дно.

Глава 42

Инфраструктура беды

Всю осень и зиму приезжали непонятные люди и осматривали дом, как свой собственный. Фотографировали, щурились, глядели в зенит, измеряли окрестности шагами, совещались.

- Чего надо изволите? - поинтересовался как-то пьяный Рыбкин, но его не удостоили даже взглядом.

- Сволочи! - констатировал Рыбкин. Он, как консерватор, вообще недолюбливал всех «новых». - Столько лет, столько жизней отдали за нового человека, - восклицал он, - и что в итоге? В итоге ноль! А кто виноват? Кто математик?

- Чего орешь? Новый и появился, - как-то возразил ему Дрейк. - Только не такой, за какого боролись. И в том нет ничьей вины. В том есть лишь одна всеобщая глупость. И вообще, «новые» русские - это хорошо забытые старые.

Где-то перед Днем защитника отечества, 23 февраля «по-старому», заявилась целая делегация. Сначала к Петровне, потом к Рыбкину, а напоследок и к Дрейку.

- Кто такие? - спрашивала Петровна из-за дверей, но непрошеных гостей в двери так и не пустила. Делегация спустилась во двор, выстроилась перед окнами, задрала головы и сняла шапки.

- Я вас не звала! - крикнула в фортку Петровна и задернула занавески в голубой горошек.

Рыбкина уговаривали долго по причине его достаточно сильного опьянения и природной глухоты к любому заманчивому предложению. «Чего надо изволите?» - дурачась, спрашивал он.

- А где остальные члены вашей семьи? - на свою голову, спросили у него.

- Нет, это вы мне ответьте: где они все?! - пристал к ним Рыбкин и даже одного гражданина попытался взять за грудки. Но тот стряхнул его. Битый час делегация уговаривала его перебраться из этой деревянной развалюхи в новый дом на Зыряновском жилмассиве.

- Там ванна, лифт и телефон!