Чандрагупта

— А я вот следил и имею основания полагать, что он совсем не тот, за кого себя выдает. Он рассказывает,

что пришел посланцем от родных Мурадеви, но я не доверяю его словам. Да я не уверен и в том, что этот

юноша, которого он привел с собой, в самом деле ее племянник. Все это надо еще как следует проверить. Что-то

говорит мне, что для блага государства было бы лучше поскорее убрать этого брахмана из Паталитпутры. А то

уж не греческого ли шпиона пригрели мы при своем дворе? Вы с ним подружились — и меня, естественно,

интересует ваше мнение. Не мне рассказывать вам, сколько у нас врагов и какие опасности грозят царскому

роду и всей Магадхе. Поэтому нам следует остерегаться людей, которых мы не знаем.

Нравоучительный тон последних слов министра задел Бхагураяна за живое. Его оскорбило, что Ракшас

одного себя почитает истинным хранителем блага государя, а его, Бхагураяна, изображает легкомысленным и

равнодушным к судьбам царского рода и государства. Вспыхнув, он не сдержался и ответил более резко, чем

хотел бы:

— В вашей воле распоряжаться делами Паталипутры и употребить все средства ради ее безопасности; но

было бы при этом достойнее не оскорблять безосновательным подозрением святого брахмана. Конечно, вы

изощрены в науке политики и интриг, и я вовсе не собираюсь поучать вас. Но мне кажется, что прежде нужно

иметь твердые доказательства, а затем уже действовать. Убедитесь сначала, что благородный Чанакья —

греческий шпион, и тогда поступайте с ним, как того требует закон. Но одно я могу сказать: из моих бесед с

брахманом я понял, что пришел он сюда не из корыстных целей. Он лишен всяких желаний. Вот и Мурадеви

уговаривала его принять приют в ее дворце, но он отказался от приглашения. Я еще раз подчеркиваю, что не

собираюсь поучать вас… И если вы убедитесь в своих подозрениях, поступайте, как найдете нужным. Но не

следует все же оскорблять преждевременным подозрением несчастного брахмана, этого почтенного ученого

человека.

На том и окончился разговор первого министра с главным военачальником, и Бхагураян отправился в

свои покои. Но разговор оставил глубокий след в душе кшатрия. Чувствовать себя в подчинении у человека,

который не доверяет тебе, у человека, с которым ты, в сущности, должен быть равным по положению, — что

может быть унизительнее? В конце концов, он готов уступить некоторую долю власти, но быть оскорбленным

подозрением — невыносимо для его достоинства. Нет, нет, там, где правит Ракшас, не место ему, Бхагураяну.

Он найдет другое государство, другого раджу. Эта мысль возникла мгновенно и, вспыхнув, погасла. Но как

знать: до каких размеров, раз появившись, разрастется она в дальнейшим? Увидев маленькую рыбку,

невозможно угадать, какой величины она со временем достигнет.

“Почему у министра столько сомнений на мой счет? — размышлял Бхагураян. — Казалось бы, я не давал

к тому повода. Неужели подозрительность и недоброжелательство живут в нем еще с тех пор, как я привез для

раджи Мурадеви?”

И тревожные опасения глубоко проникли в его душу. Теперь он думал, что если Ракшас питает к нему

столь враждебные чувства, то при случае постарается избавиться от неугодного военачальника. Тогда зачем же

здесь оставаться? Раджа Дханананд забросил государственные дела, и этот человек заправляет всем, будто он

сам раджа, да еще вздумал запугивать других, равных ему по должности! “Интересно, какова же мне цена в его

глазах, если он приставил ко мне соглядатая? Какой-нибудь городской вор и я стоим на одной доске! И что это

он подозревает всех и вся? Хочет выслать благородного Чанакью, избавиться от него? За что? За то, что тот

привел в Паталипутру племянника Мурадеви? Ну нет, министр Ракшас, моя гордость не терпит унижения, и раз

так, у Паталипутры нет больше военачальника Бхагураяна. Ах, если бы было правдой то, что нарисовал в

воображении благородный Чанакья, если бы и в самом деле остался жив сын Мурадеви! Хороший урок получил

бы ты, министр Ракшас. Но прошлое вернуть невозможно. Разве оживет младенец, брошенный на погибель в

дикой горной чащобе? И все-таки я найду средство наказать самоуверенного министра”.

Кипя яростью, проклиная Ракшаса, захватившего в свои руки безграничную власть, вернулся в свой

дворец Бхагураян. К ужину он не прикоснулся, потому что есть ему уже не хотелось. И сон никак не приходил.

Всю ночь провел военачальник в тяжелых, мучительных думах и в конце концов решил, что следует

предостеречь Чанакью. Раз первый министр подозревает в чем то брахмана, бог знает, что он может сделать.

Вдруг он в самом деле вздумает нанести ему такое оскорбление — выслать из Паталипутры? Нужно, чтобы

Чанакья был ко всему готов. И Бхагураян, твердо вознамерившись отправиться в обитель брахмана, едва

дождался рассвета.

Наступило утро следующего дня. День тянулся целую вечность. На закате Бхагураян поспешил к

Чанакье. Накануне он чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, поэтому сегодня был особенно

внимателен и убедился, что за ним действительно следят. От этого Бхагураян пришел в бешеную ярость и

поклялся, что не останется больше в этом городе. На миг ему захотелось приказать своим телохранителям

схватить этого дерзкого соглядатая и допытаться, кто послал его. “Стоит только приказать…” — думал он, но

подавил в себе это желание, унижавшее его достоинство, и пошел дальше, держа путь по берегу Ганги. Но в

дороге ему в голову пришла новая мысль: то ли не хотел он лишних свидетелей при разговоре с брахманом, то

ли была другая причина, только вдруг он остановился и приказал всем, кто сопровождал его, вернуться назад и

оставить его одного. Телохранители, слуги, солдаты были удивлены неожиданным распоряжением, но приказ

есть приказ, — повинуясь ему, они ушли.

Бхагураян один, подставляя горящий лоб прохладному, освежающему ветру с реки, пришел в хижину

Чанакьи. Брахман ожидал его сегодня, но сделал вид, что удивлен его внезапным появлением в неурочное

время.

— Вот уж не ждал, — сказал он, — но нечего и говорить, что очень рад приходу такого замечательного

воина и государственного мужа.

— Ну, а я не могу выразить, как я рад видеть вас и говорить с вами. Теперь я считаю вас своим

наставником, судьей в моих делах и помыслах. Но сегодня я пришел не за советом, мне нужно кое-что

рассказать вам, а прежде еще кое о чем спросить. Только, ради бога, не гневайтесь и не огорчайтесь из-за того,

что я вам скажу.

— Гневаться или огорчаться? О кшатрий, гнев, стыд и огорчение — нищенствующий брахман давно

забыл об этой троице. Отвергнув желания и страсти, как можно сохранять эти чувства? Спрашивай без

опасения все, что хочешь спросить. Я с радостью отвечу, если смогу. Говори же!

И все же Бхагураян долго не мог начать. Наконец, преодолев мучительные колебания, он произнес:

— Все ли рассказали вы мне о себе? Не осталось ли чего-нибудь такого, о чем я еще не знаю? Если так,

расскажите мне все. И тогда я скажу то, что хочу сказать.

Услышав вопрос, Чанакья с легкой усмешкой промолвил:

— Видно, кто-то наговорил тебе на меня после того, как мы расстались. Иначе откуда этот вопрос? Да,

собственно говоря, я уже догадываюсь… Что еще я могу рассказать, кроме того, что уже известно тебе? Что

может скрывать нищий брахман? Нет, не знаю… Мне нечего больше сказать. Может быть, поступим иначе?

Если кто-то оговорил меня, признайся, а я отвечу, где в его словах правда, где ложь. Законы политики говорят:

если в твоем государстве появился неизвестный, за ним нужно следить, чтобы знать, кто он, чем занят, с кем

говорит, куда ходит. Я уверен, что именно так и поступает ваш первый министр. Люди Ракшаса следят за мной.

Так и должно быть. Глаза раджи — доносчики и шпионы. Неважно, что место раджи занимает сейчас Ракшас.