Страница 26 из 92
— Не подходи, буду убивать!
И, пятясь, пошел в красный угол, где, вцепившись в край стола, на полусогнутых ногах неподвижно стоял Осман.
Стояли, замерев в нелепых изломанных позах и все прочие. Лишь панна Ванда, не приходя в чувство, лежала под столом, будто неживая.
— Я убил Заберезинского потому, что он захотел убивать меня, — сказал Шляйниц. — Он схватил нож и поднимать его над меня.
Осман отвел глаза в сторону и сел на лавку, другие тоже, недоверчиво ухмыляясь, потянулись к еде и питью.
Николка, раздув ноздри, проговорил прерывающимся голосом:
— Ну, смотри, Христофор. Не затем послал меня сюда Михаил Львович, чтобы я тебя перед ним покрывал. — И, обращаясь ко всем сидящим за столом, сказал: — Послал он меня, потому как из здешних я мест, все тропочки знаю, что свою ладонь. И я обещал Михаилу Львовичу привести всех к дому панны Ванды и здесь Яна Юрьевича живым взять. При этом нашем разговоре и ты, Христофор, был. Вот зачем ты, Христофор, Заберезинского убил, за то Михаилу Львовичу и ответишь сам. А мне боле с вами не по пути. Я свое дело сделал. Ныне дорога моя в Туров.
Отступив к порогу спиной, Николка сказал громко, с нескрываемой угрозой:
— Ну, а коли что со мной в дороге приключится, не сносить тебе головы, Христофор! Есть возле тебя люди, кои глаз с тебя не сводят и обо всем Михаилу Львовичу доведут.
Николка гнал каурого в Туров, потеряв счет часам, путая день с ночью и ночь со днем. Думал лишь об одном — не запалить бы коня и поспеть к Михаилу Львовичу раньше, чем дойдет до него весть о смерти Заберезинского.
Близко к полудню, не то на третий, не то на четвертый день пути, Николка свалился у крыльца княжеского палаццо. На негнущихся, затекших ногах подступил к двери столовой палаты, где заседали ближние. Когда же на стук в дверь вышел сам Михаил Львович, Николка, увидев его, выдохнул прерывисто, хриплым шепотом:
— Христофор… Заберезинского… убил.
Михаил Львович на мгновенье припал головой к дверной притолоке, закрыл глаза. Уронил глухо:
— Иди, Николка, иди.
Закрыв дверь, Михаил Львович так же неспешно вернулся на свое место. Сел, сложив на краю стола большие сильные руки. Произнес тихо:
— За мгновенье меняется судьба человека и даже целого государства. Минуту назад выходил я отсюда мироносцем, вернулся непримиримым воителем. Надобно думать теперь о войне скорой и беспощадной.
— Что случилось?! О чем узнал, Михайла Львович?! Что сталося?! — наперебой зашумели собравшиеся.
Михаил Львович думал: «Сказать или нет?» Решил: «Скажу. Все одно — самое большое завтра утром об этом будут знать все».
— Убили Заберезинского, — сказал Глинский твердо и громко. — Теперь скорой войны не миновать. Не простит мне этого король. Хотя, видит Бог, смерти его я не хотел. — И, встав, махнул рукой: идите, мол, потом призову.
Этим же вечером Михаил Львович велел передать Яну Костевичу, что видеть его не желает, а если Сигизмунд Казимирович и впрямь хочет с ним о делах переговорить, то пусть пришлет в Туров Альбрехта Мартыновича Гаштольда, одного из первых вельмож государства. Да еще повелел сказать Михаил Львович, что станет ждать пана Альбрехта Мартыновича до соборного воскресенья, сиречь до 12 марта. А не будет в Турове Гаштольда в назначенный день — волен он, Михаил Львович, поступать как знает. И велел королевскому послу тотчас же убираться из Турова восвояси.
Ян Костевич ничего об убийстве Заберезинского еще не ведал. Но хотя великим умом не обладал — понял, что произошло нечто чрезвычайное. Не мог умный и осторожный Михаил Львович поступить с ним, королевским послом, так, как поступил: не выслушав, потребовал то, на что и разгромленный враг согласится не сразу.
Потому Ян Костевич, ни часу не мешкая, выехал в Краков и только в пути, узнав об убийстве Яна Юрьевича Заберезинского, понял все.
И начал Михаил Львович — который уж раз в жизни — великие и неустанные ратные труды. Заканчивая дело, тут же брался за второе, продолжая третье, и пятое, и десятое. Между делами ежечасно укреплял дух сообщников, показывая им, сколь много союзных государей шлют спешно послов к нему в Туров.
Особенно же пышно принимал Глинский московского посла — Никиту Семеновича Моклокова — Губу.
Никита Семенович за пиршественным столом сидел по правую руку от хозяина. Брал яства с одного с Глинским блюда. Когда что-нибудь говорил, хозяин почтительно замолкал. Моклоков же, поднаторевший в посольствах умелец, басил, скромно опустив очи:
— То не мне, малому человечишке, честь, то пресветлому моему государю Василию Ивановичу честь. И за нее тебе, князь Михаил Львович, государь мой воздаст сторицею. Коли ты, и братия твоя, и все православные христиане из Литовской земли под его высокую государеву руку пойти захотите, то государь Василий Иванович милость вам окажет и как православных христиан под свою опеку принять соизволит.
Глинский в ответ благодарил за честь, заверял в верности прародительской православной апостольской вере, но о переходе под высокую государеву руку пока что ничего не говорил. Может, знал ратоборец, что рука у Василия Ивановича не только высока, но и тяжела.
Губа, заласканный и задаренный, уехал в Москву. Перед отъездом сказал Глинскому:
— В следующую пятницу велит государь великим воеводам Яковлеву Захару Петровичу да Даниле Васильевичу Щене идти к тебе, князь, на подмогу. Ты, ведая об этом, делай свое дело честно и грозно. И супротив Сигизмунда-короля выступай со всем замышлением.
«Вот теперь-то и начнется настоящая война», — подумал Михаил Львович. И от этой мысли на душе почему-то стало тревожно и нехорошо, будто не сам он к этому шел и не этого же больше всего хотел.
10 марта 1508 года пятидесятитысячная русская армия вышла из Москвы и двинулась к Можайску. Медленно шагали пешие ратники, неспешно двигались конные, тяжко катились многоверстные войсковые обозы.
За Вязьмой, почитай в ста с небольшим верстах от Москвы, шла граница литовская, а Смоленск, к коему лежал путь, был дальней зарубежной крепостью.
Когда армия Якова Захарьича двинулась из Можайска, с севера, от Великих Лук, направился к Полоцку с Новгородскими полками старый и многоопытный воевода Даниил Щеня. И одновременно с юга из Северской земли выступил на помощь Глинскому двоюродный брат Великого Московского князя — Василий Иванович Шемячич.
12 марта легкоконный отряд князя Александра Федоровича Оленки-Алабышева, обогнав под стенами Москвы улитой ползущую армию воеводы Яковлева, на рысях влетел в Туров.
Посла Альбрехта Мартыновича Гаштольда все еще не было.
Михаил Львович, обняв при встрече князя Оленку, сказал шутливо:
— Вот и собрались мы, князь Александр Федорович, в самое что ни есть соборное воскресенье, собором всех православных земель латынскую Сигизмундову власть порушить.
Оказавшийся при встрече поп Власий завершил:
— Собрались, и с Богом! Чего угодное Богу дело откладывать?
Михаил Львович так на попа зыркнул — у того и язык отнялся.
Все же через три дня Глинские решились начать действия. Михаил Львович с братом Иваном направился к Мозырю, Василия послал под Киев, забрать для начала Житомир и Овруч, а московские воеводы, все враз, двинулись к Смоленску, оттягивая на себя главные королевские силы. Война началась всерьез.
Война
В начале XVI столетия, в то самое время, когда происходили описываемые события, Великое Литовское княжество занимало огромные пространства от Балтики до Черного моря и от Оки и Волги до Днестра и Буга. Его западная граница проходила в восьмидесяти верстах от Варшавы, восточная — в ста пятидесяти верстах от Москвы.
На западе соседкой Литвы была дружественная Польша, составлявшая вместе с нею двуединое государство, находящееся, как правило, под скипетром или одного из Ягеллонов, или двух братьев из этой династии.