Страница 25 из 92
Ян Костевич кричал попросту:
— Ты, Мамай, брата своего с королем не равняй! Меня с иными послами не путай! Я от его милости Сигизмунда Казимировича с любовью и миром, а с чем иные люди сюда понаехали, того я не знаю!
Иван повторял пану Яну про одно и то же. Костевич твердил свое.
Ни о чем не договорившись, разобиженный вконец пан Костевич съехал со двора и стал ждать.
Михаил Львович, собрав самых ближних — братьев Василия да Ивана, князей Жижемских и Озерецких, зятя своего Якуба Ивашенцева, — говорил раздумчиво: — Послов в Туров понаехало довольно. Однако же, господа, посол — не полк и не тумен, в поле с ним не выйдешь. А когда обещанные царем и ханом войска поспеют, того я не ведаю. Потому сейчас надобно нам ждать и с Сигизмундом сколь можно долго большой брани не затевать. Ежели король нас упредит и выйдет против нас со всеми силами, то мы войну проиграем, не начав. И потому, говорю вам снова, сейчас главное не озлоблять короля напрасно и не ввязываться в войну с ним прежде, чем соберем силы воедино. А с Яном Костевичем завтра с утра я начну разговоры о мире, в ожидании своего часа.
— Верно говоришь, брат, верно, — первым откликнулся Василий. Остальные загомонили, соглашаясь.
Вдруг в дверь покоя постучали. Глинский, недоумевая, приподнял брови: строго велел никого к нему не впускать, любому, кто бы он ни был, ждать конца совета.
Подумав немного, встал и грузно, неспешно направился к двери. Чуть приоткрыв, заглянул в соседний покой. У порога стоял Николка — грязный, потный, худой. Видно было, что скакал напролет дни и ночи.
Наклонившись к уху Николая, Глинский спросил шепотом:
— Чего случилось?
Ночь они провели в лесу — мокром, холодном. В черном небе непролившимися на землю каплями подрагивали звезды. Мертвые, голые ветки перечеркивали небо. Снег, перемешанный с прелыми листьями, хлюпал под ногами.
Шестеро дозорных, залегших на опушке, весь следующий день, не отводя глаз, следили за дорогой, ведущей к панскому фольварку.
Шляйниц, не дождавшись посыльного, сам трижды наведывался к наблюдателям. Те службу несли ревностно, надзирали зорко, никто в усадьбу, окромя мужиков, не являлся и оттуда на дорогу не выезжал.
Чтобы тайной своей засады не выявить, саксонец запретил жечь костер и ходить по лесу. День тянулся трудно, тоскливо, долго. Люди Шляйница, нарубив елового лапника, повалились спать, через сутки, однако, даже самые ленивые напрочь отлежали бока.
К следующей полуночи 2 февраля 1508 года, оставив лошадей в зарослях, пошли к господскому дому. Быстро, бесшумно обложили его, Шляйниц, Осман и Николка неслышно взошли на крыльцо. Остальные встали у окон и к двум дверям, выходившим во двор к сараям и службам.
Шляйниц негромко постучал у крыльца. В одном из окон дрогнул за темным стеклом желтый огонек, мгновенно расплывшись нешироким светлым кругом.
— Кто там? — спросил из-за двери старческий голос.
— К Яну Юрьевичу, — ответил Николка, как уговаривались заранее.
— Кто к Яну Юрьевичу? — стерегся старик, не открывая дверь.
— Да ты не знаешь меня, старый.
— Его милость никому не велел отворять, — настаивал старик.
«Значит, здесь Заберезинский», — враз сообразили и Шляйниц, и Осман, и Николка.
Шляйниц дернул головой, нетерпеливо толкнул Николку в бок — думай-де.
— Открывай, старый дурень, — злобно зашептал Николка. — Пани Заберезинская проведала, что Ян Юрьевич у панны Ванды, и едет сюда со своими людьми.
Шляйниц снова ткнул Николку — молодец-де, умник.
Старик запричитал:
— Беда мне, старому! Ума не приложу, что делать?
— Беги скорей к Яну Юрьевичу и о том, что от меня слышал, доведи немедля.
Старик ушел и вскоре снова завозился за дверью. Звякнул запор, другой.
— Да ты един ли? — не унимался трусливый привратник.
— Один, один, — заверил его Николка.
Старик, помедлив, приоткрыл дверь.
Привратника отбросили в сторону, как пустой мешок. Выхватив из рук старика свечу, Шляйниц в два прыжка взлетел на бельэтаж в господские покои, крикнув Николке:
— Стой, Николка, возле дверь!
Панна Ванда — маленькая, беленькая, с кукольными глазами, с перетянутыми ниточкой запястьями, — стояла закинув руки за голову, от страха белее собственной ночной сорочки.
Шляйниц и Осман с лязгом выдернули сабли.
— Где Заберезинский?! — рявкнул Шляйниц.
Смазливая женщина рухнула на колени, закрыв детскими ручками белокурую голову.
— Отвечай, потаскуха! — еще громче заорал Шляйниц. — Иначе я буду резать из тебя ремни!
Панна Ванда от ужаса лишилась речи. Огромные глаза стали еще больше, дыхание прервалось. Она пыталась что-то сказать, но язык отказывался повиноваться.
Осман взял несчастную за волосы и повернул лицом к раскрашенной деревянной статуе Богородицы с младенцем Иисусом на руках, стоявшей в изголовье кровати.
— Смотри, — сказал он тихо и молниеносным движением рассек статую одним ударом пополам, как опытный дровосек раскалывает ровное сухое полено.
Панна Ванда поняла, что от этих негодяев можно ждать даже больше того, что они обещали.
— Я сейчас нащиплю лучину из этих болванов, — сказал Осман, ткнув концом сабли в расколотую статую Девы Марии, — и мы устроим небольшой костер. А на костре будем жарить молодую розовую свинку. — И Осман, округлив глаза и оскалив зубы, коснулся концом сабли горла молодой женщины.
Панна Ванда дико закричала:
—. Он здесь, он здесь! — и почти зашлась в беспамятстве, указав пальцем под пышное ложе.
Шляйниц и Осман разом рухнули на колени, выбросив под кровать сверкающие жала сабель.
Ян Юрьевич вылез из-под кровати грязный, помятый. Перинный пух застрял в седых, всклокоченных волосах, левое плечо кровоточило — кто-то из разбойников зацепил его концом сабли.
Панна Ванда стояла на коленях, закрыв глаза, спрятав лицо в ладони, не смея и краем ока взглянуть на Заберезинского.
— Молись! — закричал Шляйниц и, схватив Заберезинского за раненое плечо, бросил к ногам.
Ян Юрьевич, застонав, пал на колени рядом со своей возлюбленной.
— Осман, — приказал Шляйниц, — я сейчас сведу эту потаскушку моим молодцам, а ты поговори по большой секрет с паном староста.
И саксонец волоком вытащил за порог бесчувственную панну Ванду.
Молодцы Шляйница все в доме переворачивали вверх дном. Слуг согнали в людскую, а сами, захватив, что можно было унести, засели в столовой палате, нагромоздив вдоль стен узлы, мешки, корзины с награбленным добром. На стол горой свалили снедь из погребов панского дома.
Шляйниц и Николка сидели во главе стола, усадив между собою полуживую от страха панну Ванду.
Шляйниц заметно нервничал и все время спрашивал Николку об одном и том же:
— Где Осман, почему его нет?
Наконец не выдержав, саксонец побежал в спальню. Непрошеные гости пили вино из корчаг через край, рвали руками недоваренное впопыхах мясо.
В разгар веселья в дверях появились Осман и Шляйниц. На бледном лице саксонца россыпью полыхали красные пятна, будто по белому холсту бруснику надавили.
— А корошо ли угощение? — крикнул Шляйниц.
И, не дождавшись ответа, бросил на середину стола что-то круглое, красное, перевернув корчагу с вином.
— Вот вам еще один свиной голова!
Даже разбойная ватага обмерла — между кубками и сулеями, среди объедков и обглоданных костей, в луже вина и крови лежала в центре стола голова Яна Юрьевича Заберезинского.
Пани Ванда, захрипев в удушье, рухнула на пол.
Николка, не помня себя, выскочил из-за стола и кинулся к саксонцу. Схватив Шляйница за горло, повалил его на пол и сдавил грудь коленом, крича не своим голосом:
— Ты что сделал, ты что сделал?! Михаил Львович убьет тебя за это! Он велел привезти Яна Юрьевича живым! А ты что сделал?!
Шляйниц, опомнившись, вывернулся, вырвался из цепких Николкиных рук, отскочил в сторону и, выхватив из-за пояса нож, проговорил зло и сипло: