Черные лебеди

— Что загадали? — спросил Дмитрий.

— По годам я еще гожусь для армии. В первый же день, когда на плечах своих увижу погоны, а в левый карман гимнастерки положу партийный билет — так сразу же накурюсь в последний раз до головокружения и буду обходить табачные киоски за версту.

— Сейчас генералы носят не гимнастерки, а кителя.

— Ну что ж, может быть, сошьют и по моим плечам китель. Вот только не знаю, что сделали с моими боевыми орденами и именной саблей. Я за них трижды пролил кровушку: дважды на гражданской и раз в Испании, в бою под Гвадалахарой, — улыбка, скользнувшая по лицу Веригина, была усталой, печальной. — У тебя есть еще вопросы ко мне, мой дорогой племянник?

Дмитрий словно ждал этой минуты откровения:

— Есть.

— Спрашивай.

— Вы вот рассказали, как предательски обошлись с Родимовым его бывшие подчиненные. Что это? Отчего они так поступили? Неужели это только порождение бюрократизма? Неужели место чиновника обязательно делает человека мерзавцем?

Молчание затянулось. Посмотрев в лицо дяди, Дмитрий прочел на нем напряженную работу мысли. Наконец Веригин сказал:

— Под протокол я на этот вопрос ответить пока не решусь.

— А не под протокол? Эти деревья если и слышат, то они немы.

Снова усталая, горькая улыбка тронула огрубевшие щеки Веригина:

— Ты заговорил о чертополохе и злой крапиве, которые, по твоему разумению, могли вырасти в наших душах, — Веригин закурил и некоторое время молчал. — Они выросли. Но только не в душах тех, кто под конвоем строил железные дороги, мыл золото и валил лес. Эта брос-трава выросла в душах тех чиновников и угодников, кого тридцать седьмой и тридцать восьмой годы не завихрили в свою воронку. Сейчас, когда уже второй месяц бью сапоги в присутственных местах, когда меня унижают из-за казенных бумажек, я все чаще вспоминаю одну фразу из трагедии Шекспира «Цимбелин».

— Эту трагедию я не читал. А что за фраза?

— Беларий, любимец монарха Цимбелина, был оклеветан завистниками королевского двора как изменник и предатель, якобы вступивший в сговор с Римом, — Веригин закрыл глаза, некоторое время припоминал и затем процитировал: — «Но два лжеца монарху нашептали, что с Римом в сговор я вступил, — и клевета торжествовала…» А перед казнью, в душевных муках ожидания конца, Беларий сказал: «Страх паденья страшней паденья самого», — Веригин открыл глаза, глубоко вздохнул: — Ты только вдумайся в эти слова: «Страх паденья страшней паденья самого».

— По совести, что-то я не очень понимаю, — глухо проговорил Дмитрий.

— А тут и понимать нечего. Штормовые волны тридцать седьмого и тридцать восьмого годов смыли с палубы корабля несколько миллионов лучших людей России. Те десятки миллионов, кому удалось удержаться на палубе корабля под накатами репрессий, остались пребывать в таком почти животном страхе, что этот страх, страх «паденья», искалечил души не одного поколения. С такими чиновниками и встретился Родимов. И это меня пугает. Боюсь и другого.

— Чего?

— Я боюсь, что мне будет очень трудно адаптироваться на свободе и находить общий язык с теми, к кому я возвращаюсь.

Веригин заплевал папиросу, бросил ее в урну, взглянул в глаза Дмитрию:

— Я тебя предупредил: мы беседуем не под протокол. Никому об этом: ни матери, ни другу, ни жене… Говорю это не из-за страха, а из-за боязни быть неправильно понятым. Пока многие этого не поймут.

— Я завидую вам, — тихо сказал Дмитрий.

— Чему завидуешь?

— Вы столько лет проходили в цепях и не чувствуете себя рабом. Ведь многие на свободе, а живут по формуле чеховского Акакия Акакиевича: «Как бы чего не вышло?..»

— А ты?.. Как сам-то живешь? Не по формуле Акакия Акакиевича?

— Да вроде бы этого не случилось. В соколы, правда, не вышел, а что касается скорпионьих укусов чиновного люда, то выдержал.

— О подробностях можешь не говорить. Я могу довообразить, какими путами наградил тебя твой родной дядя, враг народа.

Дмитрий хотел возразить, но Веригин жестом оборвал его:

— Не нужно, Дмитрий, я знаю, что ты щадишь меня. Уверен, что у тебя были из-за меня неприятности, и немалые. Об этом говорит даже твоя работа.

— Вы так взволнованы. Я жалею, что затеял этот разговор.

— Да, душа моя неспокойна, но совсем не из-за нашего разговора.

— Еще что-нибудь случилось?

Веригин прищурился, вглядываясь в тупик заброшенной аллейки:

— Два дня назад я был в ЦК партии, в административном отделе, — Веригин замолк, продолжая пристально вглядываться в глубину аллеи, словно что-то заметил там.

— Ну и что вам сказали в этом серьезном отделе?

— В этом серьезном отделе мне предложили, а вернее — попросили, написать всю правду о моем аресте: как допрашивали, кто допрашивал, с кем из репрессированных мне пришлось встретиться на этом отработанном конвейере инквизиции…

— Вы написали? — почти неслышно спросил Дмитрий.

— Написал, от руки. Нужно переписать на машинке, но у машинисток вряд ли хватит духу перепечатывать то, что я написал. Я видел у тебя машинку. Ты не поможешь?

— Это сделает Ольга. Она отлично печатает.

— Только попроси ее…

— Ольге можно довериться, — успокоил Дмитрий.

— А сам? Сможешь напечатать сам?

— Смогу. Не быстро, но смогу.

— Я и не тороплю тебя. Ольге лучше всего не знать этого.

— Я понял. Текст с вами?

— Со мной. И если можно, то в двух экземплярах.

Возвращаясь домой, почти всю дорогу молчали — каждый думал о своем. Когда подходили к Оленьим прудам, Веригин заговорил:

— Завтра у меня тяжелый день.

— Опять прокуратура?

— Нет, не прокуратура. Завтра мне предстоит разговор о встрече. Хочу ее и боюсь.

— А с кем встреча? Секрет?

— Мне надо встретиться с маршалом. В гражданскую войну он служил в моем кавалерийском эскадроне. В боях за Перекоп я рекомендовал его в партию.

VII

По почерку на конверте Дмитрий догадался, что письмо от брата Сашки, из Сибири. Тот писал редко, но уж если писал, то писал длинные («с картинками») письма. И это письмо было толстым, увесистым."

Дмитрий распечатал его и, примостившись на диване, принялся читать. Сашка писал:

«Здравствуй, дорогой браток!

Здравствуйте, дорогие Оля и моя племянница Машенька!

Письмо ваше получили. Рады, что все вы живы-здоровы. Мы тоже пока, слава Богу, живы и здоровы.

Петро сейчас на покосе. Вытянулся еще больше. По горенке ходит согнувшись, задевает шарабаном за матицу. Иринка готовится к экзаменам. От зубрежки аж посинела, жмет на золотой аттестат. О Петре этого не скажешь. Книжки на него влияют, как сонные порошки. Не успеет вытянуть на топчане свои стропила, как учебник падает ему на нос и горница содрогается от его лошадиного храпа.

Мать потихоньку шкондыбает. Дел у нее, как всегда, куча. Только накормить нашу ораву, и то нужны силы и время. А кроме нас, на ее плечах — огород, скотина, куры. Картошку уже подкапываем. Вот ты обрадовал бы нас, если взял да прикатил со всем своим семейством на август месяц. Мы на этот случай зарежем Куличиху. Помнишь ягненка от Майки? Теперь это уже здоровенная жирнющая овца. Есть из чего нагнать и бражку. Одним словом, приезжай, браток, не пожалеешь.

В августе открывается охота. Всласть побродим по камышам. Утья в этот год — тучи. Сами так и лезут под ружье. Я по-прежнему работаю в пожарке. Осточертела она мне, как не знаю что. Но пока не закончу «курс наук» — уходить на другое место побаиваюсь. Да и куда уйдешь с моей грамотешкой? А шило на мыло менять — не стоит время терять. Есть у меня одна задумка: как только закончу вечернюю «академию», так сразу же подамся в город. Там дорог больше, есть из чего выбирать.

Пожаров у нас в это лето не было. Наши сивки-бурки ожирели от безделья, как поросята, а у напарников моих распухли глаза от пересыпа. Вода в бочках заросла зеленым мхом. Так что, как видишь, на нашей Шипке все спокойно.