Фронтовые повести

Судя по тонкому сероватому налету пыли, нижний ящик стола давно не открывался. Прежде чем задвинуть ящик на место, Ранкенау на мгновение выдвинул его до конца, и этого мгновения было достаточно, чтобы у дальнего края пожелтевшей пачки бумаг заметить явственный отпечаток большого пальца. Свежий отпечаток… Ранкенау медленно отвел руку и положил ее на колено, чувствуя, как сразу заколотилось сердце. Если бы кто-то свой но необходимости трогал бумагу, то он не побоялся бы оставить следа и брался бы за кипу с ближнего конца, брался бы как придется. Но тут явно побывал чужой. Этот чужой приподнимал бумаги осторожно, берясь за дальний, незаметный на первый взгляд край пачки, вероятно, для того, чтобы что-то туда подсунуть…. Либо подложный документ, либо…

Ранкенау испытал двойственное чувство: азарт гончей, которая напала на след зайца, и страх жертвы, которая почуяла преследователя.

Он быстрым взглядом окинул кабинет— черная высокая тумба печи с плотно закрытой чугунной дверцей, черный обшитый кожей диван с продольными швами, над диваном портрет Гитлера в полный рост, окна за решеткой, — следовательно, проникнуть в кабинет можно только через дверь. А весь двор неусыпно охраняется солдатами комендатуры.

На мгновение Ранкенау почувствовал удовлетворение — в кабинете побывал кто-то из тех людей, которые имеют пропуск на право войти сюда.

Ранкенау вслушался в тишину кабинета. Через открытую форточку доносились неясные шумы городка, рокот прошедшей неподалеку машины, лай собаки… Ранкенау плотно прикрыл форточку и снова долго вслушивался. Наконец ему почудилось тиканье часов. Да, да, явственный стук часового механизма…

Ранкенау протянул руку, чтобы нажать пуговку звонка и вызвать дежурного унтера, но вовремя спохватился. Кнопка могла быть подключена к пусковому устройству. Он вышел на крыльцо и, не ответив на приветствие унтера, приказал ему перетряхнуть все до единой бумаги в столе, проверить стол, диван, печь.

— По сведениям, которыми я располагаю, в кабинете заложена мина с часовым механизмом, — сказал Ранкенау, холодно глядя на изумленное и перепуганное лицо унтера. — И первым делом я намерен расследовать, как она туда попала…

Ничего больше не объясняя, Ранкенау быстрым шагом прошел через двор и завернул за угол длинного сарая, стоявшего в дальнем углу двора. Здесь, в полном одиночестве и, главное, в полной безопасности, он закурил и отдышался.

Итак, для начала недурно, весьма даже недурно. Сейчас они извлекут мину. А еще через полчаса Ранкенау станет в глазах подчиненных ясновидящим — не успел появиться в канцелярии новый начальник, как тут же ему стало известно о вражеской диверсии. Пусть-ка они теперь подрожат перед его фантастической бдительностью. А ведь он не просто отгадывает, где мины, он еще и непременно расследует, как они попадают в кабинет начальника гестапо.

Это еще полдела, главное заключается в том, что через денек-другой о проницательности нового начальника непременно станет известно партизанам, эти канальи держат ухо востро. А узнав, они призадумаются, стоит ли рисковать, когда начальник гестапо, наподобие рентгеновского аппарата, видит предметы насквозь.

Осторожно выглянув из-за сарая, он увидел, как на крыльцо торопливо поднимались двое — перепуганный унтер и озабоченный фельдфебель с миноискателем. Исполнительность и поспешность ему понравились. Впрочем, иначе ведь и быть не могло: кто, как не охрана, головой отвечает за безопасность начальника гестапо? «Так-так…»— удовлетворенно подумал Ранкенау и вынул из плоского портсигара еще одну сигарету. Поднося зажигалку к сигарете, он опять услышал явственный перезвон часового механизма, непроизвольно огляделся и выругался — да ведь это же, черт побери, его собственные часы тикают!

Вот тебе и громкое начало! Он еще раз глянул на часы, прислушался — ни звука, хотя секундная стрелка, медленно дергаясь, бежала по циферблату. Черт побери, что у него, слуховые галлюцинации? Партизаны довели? Вот будет дело, если эти исполнительные ослы, пропарившись там битый час, ничего не найдут, а потом, срывая злость, пустят слух о фантастической трусости нового начальника.

Надо непременно выбросить этот дурацкий диван из кабинета! Хватит с него диванов! Зимой Ранкенау на двадцать минут вышел в столовую, а в это время мина, заложенная в его кабинете, грохнула так, что поплавились диванные пружины!.. С того дня, где бы ни попадался ему на глаза диван, Ранкенау рефлекторно шарахался от него, как от гремучей змеи.

Яростно затягиваясь сигаретой, Ранкенау нервно шагал вдоль сарая взад-вперед. В конце концов, нетрудно было, черт побери, и самому заранее подбросить какую-нибудь завалящую мину! И тогда акция бы состоялась. А теперь!.. Как глупо, чертовски глупо! Что теперь делать? Не станешь же им рассказывать про тот злополучный диван, делиться горьким опытом. Не хватало гестаповскому офицеру, причем офицеру не на последнем счету, утверждать свой авторитет перед подчиненными с помощью сопливой искренности!..

Да, но что делать, делать-то что?! Сослаться на профессиональную осторожность гестаповца?.. Да, но в какой профессии эта самая осторожность излишня?

Наиболее приемлемый вариант — это выгнать их вон, наорать, ничего не поясняя. А завтра так и сделать — как-нибудь хитроумно пристроить мину под сукном стола. Под красным сукном. И потребовать, разумеется, чтобы это сукно немедленно заменили на зеленое. А свидетеля его трусости, дежурного унтера, отправить куда-нибудь подальше. За отсутствие бдительности. За то, что прохлопал мину, исполнительный осел!

Ранкенау вышел из-за сарая и, распаляя себя неожиданно пришедшим на ум доводом, решительно зашагал в сторону канцелярии. «Твоя ослиная шкура годится на барабан!»— мысленно обращался он к унтеру, как будто тот уже прошляпил завтрашнюю мину. Взвинтив себя, он почувствовал, как кровь прилила к щекам, что им овладел вполне неподдельный гнев, а значит, и дальнейшее его поведение с подчиненными будет совершенно естественным, не актерским. Едва он приблизился к крыльцу, как навстречу вылетел тот же унтер, перепуганный пуще прежнего, вытянулся перед Ранкенау и выпалил:

— Господин подполковник, все в порядке!

— Что в порядке, идиот?! — рявкнул Ранкенау.

— Обнаружены четыре мины, господин подполковник. Одна в диване, одна под бумагами в столе и две в печи.

Ранкенау едва сдержал нервный смешок. Сухо поблагодарив унтера, он прошагал в свой кабинет.

Здесь он долго стоял у окна, подводя итоги событиям последних дней. Он решил начать свои размышления издалека, чтобы постепенно подойти к этим минам в кабинете, и попытался найти логическую связь прошлого с настоящим.

Главное из всего, что произошло за последние дни, — это неожиданная активизация партизан в районе железных дорог. Несколько дней тому назад разрушена взрывами дорога близ станции Зверинки, западнее Рославля. Разрушена на протяжении четырех километров. Прошлой ночью пущены под откос три эшелона с живой силой и техникой. Эшелоны следовали на Брянск и далее к линии фронта. Выведены из строя железнодорожные мосты. Создается впечатление, что численность партизан в окрестных лесах как минимум устроилась. Мало того, они как будто сами наладили в лесу производство тола и мин. И далее: судя по обнаруженным сегодня минам, внимание партизан привлекают не только железные дороги. Какая, однако, жестокость — закладывать четыре мины для одного человека…

Кто же мог пронести их сюда? И не только пронести, но и так ловко установить? Человек этот должен обладать соответствующим навыком, — видно, ему не впервой подобные манипуляции.

«Вероятнее всего, он кто-то из тех, кому доверяло бывшее начальство. Мужчина? Женщина?..» Ранкенау с досадой махнул рукой — у русских все на это способными мужчины, и женщины, и дети. Они как будто в утробе матери уже готовят себя в партизаны.

Он долго стоял у окна, глядя на людей во дворе. Нетрудно было догадаться, что об утренней находке стало уже известно всем, и потому во дворе царили излишние, пожалуй, озабоченность и тревога. Ясно, что вина в определенной мере падала на всех.