Дефицит

— Не знаю. Наверное, вы правы.

— Бегу утром вокруг квартала, вижу впереди самосвал, на кузове трафарет: «Берегите мужчин». Вы думаете, это женщины придумали? Нет, они это воспринимают как юмор.

— Я уже заметила, что с возрастом мужчина и женщина как будто меняются ролями. Женщина становится сильнее, а мужчина, наоборот, слабее. Мой опыт еще не так велик, но и Сиротинин говорит о том же — мужчина сдается первым перед тяготами жизни. А вот почему?

— Он меня имел в виду?

— Нет-нет, зачем вы сразу так? Просто зашел разговор, он сказал, что когда приезжает в родное село, где-то под Москвой, — ни одного старика не осталось, представляете? И такое положение во многих селах, ни одного деда, сплошь одни бабки. — Она помолчала и вернулась к прежней теме. — Иногда меняют квартиру, порой даже на худшую, но состояние улучшается. Меняют город, климат — и прогноз хороший, особенно для сердечно-сосудистых. Да что я вам, как студенту, вы же сами все отлично знаете.

— Знаю… Что-то надо менять, вы правы. Ну а если такой возможности нет?

— Возможность можно найти всегда, нет решимости. Тогда надо менять внутреннюю установку, пересмотреть оценки, переориентировать себя, то есть, не внешнее изменить, а внутреннее. Неспроста же у вас, Сергей Иванович! — Она свела брови, лицо ее потемнело, она спросила, не поднимая взгляда от стола: — Скажите, у меня не проскальзывает… личная заинтересованность?

Он слегка опешил от ее поворота.

— Нет, вы сдержанны, тактичны, все как полагается.

— Значит, владею собой. А если честно, мне вас жалко, Малышев. Вы хороший мужик, но вам трудно, я чувствую, понимаете? Мне сердце подсказывает. Я же вас давно знаю. — Глаза ее заблестели, ее волнение передалось ему.

— Можно мне закурить? — в упор спросил, словно используя ее сочувствие, врасплох застал.

— Ну, пожалуйста, — проговорила она растерянно, — что с вами делать…

Он закурил, жадно затянулся, стало вольнее, проще, спокойнее. Как же так получается, что она его давно знает, а он — не может вспомнить, где они могли встречаться. Из-за криза, надо полагать, забыл. А спрашивать ее нельзя, можно обидеть. Хирурги не только самолюбивы, они еще и бестактны со своей пресловутой прямотой.

— Может быть, мне планету надо сменить, Алла Павловна?

Она улыбнулась чуть-чуть, деликатности ради, дескать, неплохо, когда есть чувство юмора.

— Все-таки, какой вы упрямый, Малышев, честное слово! Все в одиночку хотите, сам. Я еще не встречала таких замкнутых. Люди как-то сразу доверяются, раскрываются, а вы…

— Алла Павловна, все так мелко, ничтожно, что я ни слова не скажу. Тем более вам.

— Вот, пожалуйста, тем более мне… Закончила я прием в поликлинике, пошла домой, и вдруг мне совершенно отчетливо показалось, что вот сейчас, в эти минуты вам захотелось поговорить со мной. Явилась сюда, у сестер глаза круглые — в чем дело? А дело в том, что я просто ошиблась. — Она достала из стола рецептурный бланк. — Вот вам мои телефоны, Сергей Иванович, ординаторской, поликлиники и домашний. — Она заранее их приготовила, аккуратно вывела цифры.

— Значит, можно мне отправляться домой?

— Отправляйтесь. На все четыре стороны.

— Ладно, Алла Павловна, не сердитесь, — хмуро сказал он. Или ее признание глубоко задело, или сигарета дурно подействовала, в голове зашумело сильнее. — Вы молодчина, спасибо. — Взял ее телефоны, кивком поблагодарил и вышел.

Телятников, лежа на койке, встретил его свежей информацией:

— Вы сегодня неуловимы. Только что сестра заходила, спрашивала.

Пора бы уже прилечь, он устал, но надо к сестре. Где тут у них процедурная? Телятников объяснил, тут же и посоветовал:

— Да она сама придет, что вы будете за ней бегать?

Нет, если приходила и не застала, значит, он должен сам ее найти. Не по нутру ему заставлять ждать, заставлять искать, обязывать по своей вине кого бы то ни было. Пошел в процедурную, сестры не было, но стерилизатор открыт, горячий, парит, видны шприцы, иголки, пинцет; сестра где-то в палате, сейчас вернется…

Сидел одиноко на топчане и грустно ему было оттого, что не может вспомнить Аллу Павловну, забыл ее, самого себя стало жалко. Прозрачный стеклянный шкаф с медикаментами, флакончики, упаковки, ампулы, на столике у кушетки клеенчатый валик с песком, подкладывать под локоть при внутривенных, на стене памятка: «Первая помощь при анафилактическом шоке». Тишина, чистота, все наготове и вдруг — острое понимание, осознание, озарение: болен. Одинок. Смертен…

Пришла сестра, молодая, рыжеватенькая, забеспокоилась:

— Сергей Иванович, вы давно здесь? Да я бы сама, зачем вы…

Он, не слушая, лег на топчан ничком, откинул халат, оттянул резинку пижамных штанов, покорно заголился.

Потом лежал в палате и слушал соседа. Продолжалось заполнение пустого больничного времени.

— К вечеру у меня прилив активности, это профессионально. — Телятников поднялся с койки, причесался, одернул пижаму и сел к столику. — Хочу поделиться с вами, как с врачом, своим открытием. Старикам надо умирать пораньше. Хотя, какое в этом открытие? Вышел тебе срок — и сходи, как сходят с автобуса. Вместо разговоров о долгожительстве, лучше бы воспитывали, как вовремя умереть, как правильно умереть. Когда-то этому учила трагедия, как жанр, но сейчас и она вымерла сама.

Малышев возразил — все-таки живем мы так, будто смерти нет, о неизбежности ее не думаем и правильно делаем. Если же наоборот, зачем тогда врачи и вся система здравоохранения?

— Вы молоды, вам рано подводить итоги, а мне пора. Только вот жену оставлять одну не корректно. Она мне говорит — именно сейчас мы должны жить твердо, вопреки сложившейся ситуации. «Жить твердо». Две старые черепахи. «Из чего твой панцирь, черепаха? Из мной пережитого страха». Сейчас я волей-неволен думаю: вот уйду из театра, и что изменится? Да ничего.

— Давно надо было, — отозвался Малышев безжалостно. — Нельзя быть главным с таким сознанием, что вы третьестепенный. Разве не на вас все держится, не на ваших вкусах, взглядах, принципах?

— Прежде я был в этом убежден, я знал, если уйду, все рухнет. Глупо, ах, как глупо. Как ставили спектакли, так и будут ставить. Тот же репертуарный план, те же афиши, те же зрители и аплодисменты. Это потрясает. — Он не искал сочувствия, просто делился.

А если Малышев покинет свое отделение, что изменится?.. Наверное, на любом посту хочется человеку быть незаменимым, неповторимым, единственным — естественное желание. И в лучших случаях это действительно так, люди замечают потери. Если же не заметят, значит, был ты пустым местом и не сетуй на неблагодарность живых. И еще, наверное, не замечают утраты ради собственного же спокойствия. Пропадет хирург Малышев, найдется другой, вон сколько медицинских институтов в стране, а врачей у нас на тысячу населения больше, чем в других развитых странах. Общество не может зависеть от одного индивидуума, будь он хоть семи пядей во лбу. Тем не менее горько, что без тебя обойдутся, кисло, не хочется думать, что жизнь потому и не останавливается, что если один гибнет, все другие живут себе дальше. Трагедия одиночного сознания.

— У меня и раньше была мысль, — продолжал Телятников, — что старикам надо уходить самим не по возрасту, а в момент осознания своей ненужности. Усиленно прошу вас обратить внимание на следующее. Вся наша культура сориентирована на молодых, молодости адресована, ее отражает, ее обслуживает, обеспечивает всеми своими отраслями — литературой, наукой, театром, фильмами, телевидением, зрелищами и спортом. Те, кому за пятьдесят перевалит, неизбежно начинают день ото дня ощущать свою покинутость, вы это тоже почувствуете со временем.

— Не почувствую, — отозвался Малышев. — Мне будет некогда.

— Уверяю вас, появится свободное время, вот как оно появилось сейчас, одинаковое с моим ваше свободное время. — Старик тоже не очень-то его щадил. — Неизбежны с возрастом отключения от своего дела, недомогания, отлежка, передышка, а значит, неизбежно и время для оценок и переоценок, воспоминаний, сопоставлений и прогнозов. Вы станете замечать, что все чаще вам не к чему прислониться, не во что вовлечься. Вы столкнетесь с повсеместной, глобальной тиранией молодости, все узурпировано ею, вы не сможете к ней пристроиться ни с какого боку, да и сейчас вы с ней вряд ли гармонично смыкаетесь, если вы не лицемер и не ханжа. Старики вынуждены жить отражением, подражанием, отголосками, подголосками молодежной жизни. Восклицаем и вопием — ах, где наша молодость?! И живем, выходит, вперед затылком. Но разве не идиотизм жить возвратом? Всякое сожаление о прошедшей молодости должно стать дурным тоном. Раньше стариков почитали, сейчас их культ сохранился только у так называемых дикарей, которых не коснулась цивилизация. Старость — это мудрость. Скажите мне, разве мудрость не выше молодости, которая еще в плену инстинктов, в цепях зоологического начала, ей надо еще развиться до человека. Сент-Экзюпери отлично сказал: жизнь — это медленное рождение. Так что молодость и мудрость — понятия несовместимые, взаимоисключающиеся. Тем не менее во всем объеме культуры нет обращения к пожилой, к старческой жизни, ей ничего не брезжит, кроме заслуженного отдыха, ни надежд, ни мечтаний, ни горизонтов, потому что наши — стариковские. — горизонты просто-напросто не создаются. Если старик, так он либо несчастный король Лир, либо Собакевич, Плюшкин, Гобсек, Бармалей или Кощей Бессмертный. Преклонный возраст перестал существовать как нечто положительное, эстетически значимое. — Телятников поднялся из-за столика и начал ходить возле коек, привычка двигаться на репетициях словно подзаряжала его. — Иные именитые старики выступают с воспоминаниями, но опять же говорят не так, как им помнится, как пропущено через их судьбу, а так, как подгоняет их под текущий момент молодой современный пропагандист. Допустим, геронтологи правы, человеку отпущено природой лет сто двадцать, сто пятьдесят, а он этим даром не пользуется, и знаете, почему? Прежде всего потому, что не видит смысла, прежде всего поэтому! Целым десятилетиям на склоне жизни не придано смысла. — Он топтался почти на месте, туда два шага и обратно два, палата тесная, не разбежишься, зато и дыхание не сорвешь. Он отвергал молодость не только словом, но и видом своим, бороздами морщин, дряблой шеей, иссохшим окостеневшим телом, спина прямая, но это уже не осанка, а остеохондроз, окостеневшая статность. Толчками едва перемещает себя в пространстве, будто на излете опавший лист, встречные вихри день ото дня плотнее, только и осталось силы на раскачку мысли, а много ли для этого нужно? Перед сном он будет клацать и брякать, опуская челюсти в стакан из пластмассы с такими звуками, будто кавалерист отстегивает саблю или гусар шпоры.