Дефицит

— Так и отвечайте — Малышев на том свете.

— Тогда и мне пожелают того же. Как лечащему врачу.

А что, тоже выход — вместе на тот свет. Временно. Пока не сдаст экзамены Катерина. Пока не утихомирятся дворник с Чинибековым. Пока Данилова, пока… А может, лучше не временно, а уж навсегда?

— Отвечайте, Алла Павловна, что самочувствие его вполне удовлетворительное.

— А почему к нему не пускают?

— Ему, скажите, и без вас хорошо — со своим лечащим врачом.

Она напряженно на него посмотрела — зачем он так говорит? Настойчиво проговаривается. Или это такие комплименты у него неуклюжие.

— Говорите, что я уже выписался.

— Думаете, вам домой не звонят? Не меньше, чем сюда, я уверена.

— Да пусть звонят, Алла Павловна, какое это имеет значение?

— Большое. Вас помнят, ценят и любят, о вас беспокоятся. — Она говорила серьезно, ведя какую-то свою тему. «Какую-то» — вполне определенную, психотерапевтическую.

— А я знаю, — сказал он. — Скромностью меня бог не обидел. — «Или обидел? Как тут правильно сказать? Надо спросить у Гиричева, он меня изучил».

— Что-то вас гнетет, Сергей Иванович, — неожиданно сказала она.

— У меня такой угнетенный вид?

«Не только вид, — могла бы сказать она, — но и общее ваше состояние, сосуды, ваше сердце. Да и вид тоже, весь ваш облик. Даже голос». Другая так бы и сказала, но ей нельзя, она врач. Слово лечит и слово калечит.

— Что-то вам мешает в последнее время. — Она чуть склонила голову, глядя в пол задумчиво, чуть прищуренно, будто не о нем речь или его здесь нет. — А признаться не хочется. Или, скорее всего, вы не придаете этому никакого значения. Хотите не придавать. По инерции здорового человека.

— Вы у каждого больного доискиваетесь до причины?

— Уберите причину и не будет дурных последствий. А вы как считаете?

— Так же… — Она серьезнее его, целеустремленнее, что ли, а ему остается лишь поддерживать разговор. — Собственно, общая тактика здравоохранения — убрать причину, создать чистый социальный фон.

— А также и бытовой, — подсказала она, — тогда прогноз благоприятнее.

Сейчас она не выглядела врачом, тем более без халата сидела, с книжкой в руках. Но не было в ней и просто женщины в разговоре с мужчиной. Она вроде бы проста и открыта, но держится на дистанции и его держит. Она видела, что говорить о причинах ему не хочется, по его лицу видела, по чуть заметной, клеймом застывшей усмешке: да пустяки все это! Он опытный и знающий хирург, но как больной — начинающий, не привык, не успел вжиться в случай и думает о себе как о прежнем, здоровом. С одной стороны это помогает, не дает раскисать, ну а с другой — недооценка факторов риска, подскоки давления, повторный криз, а там…

— Не хотите со мной говорить, может быть, потому, что я женщина? Вам нужен другой врач? Я знаю, хирурги так самолюбивы.

— Нет, вы мне нравитесь и как врач, и как женщина.

Ну почему он так говорит, зачем? Это же не проходит бесследно.

— Мне кажется, вы меня не воспринимаете всерьез.

Он улыбнулся, а она от этого нахмурилась и продолжала строже:

— Бывают срывы от больших претензий.

— Не люблю. Человек с больным самолюбием мне противен. Никаких у меня претензий, никаких таких самолюбий.

— Почему вы спорите, Сергей Иванович? Из-за пустяков. Самолюбие — это совсем не плохо, даже у моей кошки есть самолюбие.

— И кошек не люблю, они коварные.

Нет, он все-таки не воспринимает ее как надо. Может быть, потому, что она слишком старается быть серьезной.

— Того не люблю, другого не люблю, а вы полюбите. Тогда и давление, может быть, перестанет скакать.

— Любовь тоже дефицит, Алла Павловна. Где ее взять? И кто составит протекцию?

— Дефицит для тех, кто любит только себя. — Ей стало жарко, щеки раскраснелись. — Я слишком, наверное, привязываюсь к вам с расспросами, пришла вот не вовремя, когда мне дома надо сидеть, но вы… задеваете мое самолюбие. Вы будто отвергаете меня как врача. — Говорила обиженно, не глядя на него. — Как будто вас привезли сюда силком, уложили, потом появилась какая-то женщина и пристает. Может быть, это глупо с моей стороны, но я… возвращаюсь к вашему анамнезу постоянно.

— Почему же глупо?

— Глупо признаваться в этом.

Она волновалась, он попытался ее успокоить:

— Алла Павловна, вы очень милая. На все ваши вопросы я буду отвечать исчерпывающе, задавайте их побольше. Больного самолюбия у меня нет, больших притязаний тоже нет, хотя… самооценка высокая, согласен. А вы — вы очень хорошая. Врачи бывают приятные и неприятные, как и все люди. Интересно, а вы делите своих пациентов на приятных и неприятных?

— И еще на нейтральных, — добавила она.

— И каких у вас больше?

— Приятных, как ни странно. Возраст, наверное.

— Нет, это потому, что вы сама такая. От вас — излучение, и в ответ те же самые флюиды. Как зайчик от зеркала. А к какой категории вы меня относите?

— А еще говорите, что нет самолюбия.

— А на мой вопрос вы не отвечаете.

— И не отвечу. — Она улыбнулась, посмотрела на него ласково. — Вы противный, упрямый, своенравный и… даже не знаю, какой еще. — Своих же слов испугалась, перестала улыбаться, как будто он и впрямь такой несносный, неисправимый, рывком придвинула к себе коробку с тонометром, щелкнула кнопкой, вытянула манжету, но чего-то как будто испугалась, застыла. Ему показалось — начни она обычную процедуру, прикоснись к нему — и пробежит искра, короткое замыкание произойдет и случится нечто сверх всякого ожидания. Она посидела оцепенело и сложила манжету обратно неловкими короткими движениями.

— Сергей Иванович, закончим разговор об анамнезе вот на чем. Постарайтесь про себя, втайне, раз уж вам так хочется по какой-то, я допускаю, уважительной причине, перебрать все факторы патогенные, создающие дискомфорт, и продумайте, что вам следует изменить. — Механически произнесла, словно бы по учебнику.

— Давайте вместе, Алла Павловна, чтобы больше не возвращаться. По принципу исключения. Работа, как я понимаю — главный фактор. Здесь мы с вами ничего менять не будем, правильно? Я этим живу, без своей работы умру немедленно.

— Может быть, как раз и не надо так уж возвышать свою работу, придавать ей такое сверхисключительное значение? Полегче бы, вдруг что-то не совсем так получится, и сразу спад.

— Нет, полегче не выйдет, работа для меня все. Что дальше? Семья? Но и здесь перемены исключаются.

— Вы так подчеркиваете, будто я на этом настаиваю.

А может, лучше было бы настоять? Пусть не ей, но кому-то другому решительно настоять, потребовать, — что тогда? Пусть бы ему горздрав приказал сменить семью. Или еще лучше, более обязывающе, пусть бы исполком вынес такое решение.

— Очень хорошо, что ни работа, ни семья вас не тревожат, — продолжала Алла Павловна, прямо и честно глядя ему в глаза. — Именно здесь чаще всего горячие точки. Пойдем дальше — взаимоотношения с друзьями, общественная работа, здесь какие конфликты?

— А если на работе или в семье нелады, что вы рекомендуете?

— Сменить работу, представьте себе. И я знаю немало фактов…

— И семью сменить?

Она затруднительно помолчала, собираясь, скорее всего, возмутиться такой постановкой вопроса, затем сказала:

— Не может врач взять на себя смелость давать такие советы.

— Почему? — спросил он с напором.

— Как это почему? — Она пожала плечами. — Глупый вопрос.

— А я знаю, почему. — Он отчеркнуто помолчал. — Потому что у нас матриархат. Да-да, не улыбайтесь, я говорю серьезно. Всем заправляет женщина. Все делается для нее, ради нее. Работу сменить — пожалуйста, хотя от этого может быть ущерб обществу. Но сменить женщину?! Да упаси боже! Ни в коем случае! Все наши социальные институты на дыбы встанут в ее защиту, причем, не вникая, не разбираясь, а слепо. И в этом, между прочим, одна из причин того, что средняя продолжительность жизни у женщин на десять лет больше, чем у мужчин. Почему вам не смешно?