Страница 11 из 29
— Англичанин признает себя побежденным, — сказал доктор Фе, предпринимая последнюю отчаянную попытку.
— Можно сказать и так.
— Но вы-то сами, вы останетесь с нами до конца?
— О да, конечно.
— Что ж, тогда ничего, в сущности, не потеряно. Мы можем продолжать торжества. — Это было сказано с благородным мужеством и деликатностью, однако при расставании доктор Фе тяжело вздохнул.
Скотт-Кинг взошел по истертым ступеням бастиона и сел в одиночестве под сенью апельсиновых деревьев — наблюдать закат.
В отеле в тот вечер было тихо. Филателистов удалось собрать и увезти; молчаливо и мрачно умчались они в неизвестном направлении, точно «перемещенные лица», попавшие в механизм «социального переустройства мира». Шесть отколовшихся членов делегации за отсутствием другого транспорта уехали вместе с ними. Теперь остались только швейцарец, китаец, перуанец и аргентинец. Они обедали вместе, и хотя молчали при этом, так как не понимали языка друг друга, все четверо пребывали в добром расположении духа. Доктор Фе, доктор Антоник и Поэт, обедавшие за отдельным столом, тоже молчали, однако их молчание было горестным.
Через день грузовик привез заплутавшую статую, а еще через день было намечено открытие памятника. Скотт-Кинг проводил свои дни безмятежно. Он штудировал местные газеты, которые, как и предсказывала мисс Бомбаум, дружно напечатали огромные фотографии, запечатлевшие возложение венков к Монументу Национальной Славы. Скотт-Кинг неторопливо разбирал, что говорила передовая статья, посвященная этому событию; он ел, он дремал, он посещал сверкающие позолотой прохладные церкви, он сочинял речь, которую, как его предупредили, ему придется произнести завтра. Доктор Фе при встрече с ним проявлял сдержанность, естественную для тонко чувствующего человека, который в невольном порыве позволил себе излишнюю откровенность. Скотт-Кинг прожил счастливый день.
Менее счастливо сложилась судьба его коллег. Пока Скотт-Кинг слонялся по городу, на их головы, одно за другим, свалилось два несчастья. Швейцарский профессор и китаец отправились вместе на экскурсию в горы. Они объединились скорее из соображений экономии, чем из взаимной приязни. Настойчивость гида, рекламировавшего эту поездку, их нечувствительность к красотам западной архитектуры, умеренная, как им показалось, стоимость путешествия, заманчивая прохлада, красивые дорожные виды, небольшой загородный ресторанчик — все это, вместе взятое, решило их судьбу. Когда стало известно, что они не вернулись вечером, судьба их ни у кого не вызвала сомнений.
— Прежде чем ехать, им следовало посоветоваться с доктором Фе, — сказал доктор Антоник. — Он бы выбрал для них более безопасную дорогу и обеспечил охрану.
— Что с ними теперь будет?
— Когда дело касается партизан, сказать трудно. Многие из них — почтенные, старомодные удальцы, которые будут держать их у себя в гостях в ожидании денежного выкупа. Но есть и такие, что занимаются политикой. Если наши друзья попадут именно к ним, боюсь, их прикончат.
— Швейцарец этот мне лично не нравился.
— Мне тоже. Кальвинист. Однако министерство будет недовольно, если его убьют.
Судьба двух латиноамериканцев оказалась менее романтичной. Полиция забрала их во время завтрака.
— Похоже на то, что они не были ни аргентинцами, ни перуанцами, — сказал доктор Антоник, — ни даже студентами.
— А в чем их вина?
— Думаю, на них просто донесли.
— Вид у них был в самом деле бандитский.
— Да они, похоже, и были отчаянные парни — какие-нибудь агенты, биметаллисты или еще Бог знает кто. Однако в наши дни важно не что ты сделал, а кто на тебя донес.
Думаю, на них донос поступил на самый верх. Иначе доктору Фе удалось бы оттянуть их арест до окончания нашей маленькой церемонии. Но возможно также, что влияние доктора Фе существенно ослабло.
В конце концов случилось то, что и должно было случиться по всей справедливости: один голос прозвучал во славу Беллориуса.
Сама статуя — когда после долгих попыток и возни с веревкой удалось наконец сдернуть скрывавший ее покров и она предстала в палящем, ослепительном свете нейтральского солнца во всей своей бесстыдной, вызывающей каменной наготе под ликующие крики горожан, бросавших по местной традиции хлопушки и петарды под ноги руководству, под шум крыльев в испуге круживших над площадью голубей, а также под грохот оркестра, что вслед за фанфарами, возвестившими начало церемонии, вдруг ударил во всю свою медную мощь, — сама статуя оказалась просто ужасающей.
До нас не дошло ни одного портрета Беллориуса, созданного его современниками. Воспользовавшись этим пробелом, Министерство культуры и отдыха обтяпало какую-то темную сделку. Фигура, которая с такой неприкрытостью была выставлена на всеобщее обозрение, провалялась долгие годы во дворе каменотеса. Ее заказали еще в годы свободного предпринимательства для надгробного памятника на могилу коммерческого воротилы, чье богатство, как выяснилось после его смерти, оказалось вполне эфемерным. Конечно же это был не Беллориус; это был даже не тот жуликоватый король бизнеса, над чьей могилой статуе надлежало красоваться. Вряд ли кто-нибудь мог поручиться, что статуя изображала существо мужского пола или вообще на худой конец человеческое существо; вероятно, она должна была символизировать какую-либо из добродетелей.
Скотт-Кинг остолбенел. Однако он уже успел закончить свою речь, и она удалась. Он говорил на латыни, и слова его шли из глубины сердца. Он сказал, что сегодня наш разделенный и ожесточенный мир объединился, чтобы посвятить себя величественной идее Беллориуса, чтобы перестроить жизнь и самих себя — сперва в Нейтралии, а затем и во всех жаждущих переустройства странах Запада — на том фундаменте, который был так прочно заложен Беллориусом. Скотт-Кинг сказал, что они возжигают сегодня свечу, которая, Бог даст, никогда не будет погашена.
За речью последовал обильный обед в университете. А после обеда он был увенчан степенью доктора международного права. После вручения диплома его посадили в автобус и вместе с доктором Фе, доктором Антоником и Поэтом повезли назад в Беллациту.
По прямой дороге путешествие не заняло у них и пяти часов. Еще до наступления полуночи автобус въехал на сверкающий бульвар столицы. В дороге они почти не разговаривали. Когда автобус подкатил к зданию министерства, доктор Фе сказал:
— Итак, наша маленькая экспедиция подошла к концу. Хотелось бы надеяться, профессор, что она доставила вам хотя бы ничтожную каплю того удовольствия, которое выпало на нашу долю.
Он протянул руку и сверкнул улыбкой в свете фонаря. Доктор Антоник и Поэт забрали из машины свои скромные пожитки.
— Спокойной ночи, — сказали они. — Спокойной ночи. Мы доберемся пешком. Такси слишком дорого — после девяти уже двойной тариф.
Они ушли. Доктор Фе стал подниматься по ступеням министерства.
— А теперь за работу, — сказал он. — Я получил приказ срочно явиться к начальству. В Новой Нейтралии у нас работают допоздна.
В этом его восхождении не было никакой попытки уклониться от дальнейшего общения, и все же оно было стремительным. Скотт-Кинг настиг его только у двери лифта.
— Но куда, скажите, я должен теперь идти?
— Наш скромный город, профессор, к вашим услугам. Куда бы вы хотели сейчас отправиться?
— Ну, вероятно, в отель. Раньше мы жили в «Рице».
— Уверен, вам будет там удобно. Попросите швейцара, чтобы он достал вам такси, и смотрите, чтобы таксист не взял с вас слишком дорого. Двойной тариф, но не больше.
— Но мы с вами увидимся завтра?
— Надеюсь, даже не раз.
Доктор Фе поклонился, и двери лифта, захлопнувшись, скрыли его поклон и улыбку.
В его поведении было нечто большее, чем простая сдержанность, столь естественная для тонко чувствующего человека, который в невольном порыве позволил себе излишнюю откровенность.
— На официальном уровне, — сказал мистер Хорас Смадж, — мы вообще не поставлены в известность о том, что вы здесь находитесь.