Страница 19 из 92
матерей долго не открывались входные заслонки. Вчерашняя еда только
ненадолго утолила голод. В жилье стоял полумрак. Людям не хотелось
подниматься со своих теплых лож.
Потом начали плакать дети. Они были голодны. Матери сердились и
шлепали малышей. Лучше всего было грудным: они были сыты материнским
молоком.
Всех голоднее были старики и старухи. Они по очереди выползали наружу
и долго вглядывались в даль, прикрывая глаза костлявыми ладонями.
Сама Каху вышла на площадку и пристально глядела через овраг. Потом
она вернулась к очагу и поманила рукой Фао.
Когда он присел возле нее на корточки, она тихонько прошептала ему на
ухо несколько слов и показала рукой на землянку Уаммы.
* * *
В жилище Уаммы дети особенно раскричались. Вдруг кто-то сильно
толкнул снаружи дверную заслонку, и она упала на пол. Через вход ворвались
ветер и холодный воздух. Дети замолкли. Все испуганно оглянулись.
В дверь просунулась белая голова, и вслед за ней в землянку на
четвереньках прополз дед Фао. Он огляделся вокруг своими красными и
слезящимися от едкого дыма глазами и подошел к шкуре, на которой сидела
рыжая Уамма. Фао похлопал ее ладонью по плечу, молча ткнул пальцем назад,
к выходу, и молча выполз обратно.
Уамма быстро набросила на себя меховое платье и вышла за ним следом.
В землянке Каху ярко горел огонь. Еловые сучья трещали и кидали вверх
целые снопы искр. Это был не простой костер. Это был неугасимый огонь,
покровитель всего племени, податель тепла и света, защитник от тайных
врагов и «дурного глаза». Серый дым струей поднимался вверх и уходил через
крышу в дымовую дыру. Она была открыта настежь. Дым клубился под
стропилами потолка и висел над головами. Когда Уамма поднялась на ноги,
едкая гарь начала щипать ее зеленоватые глаза. Она нагнулась и ползком
приблизилась к очагу. Вокруг сидели старухи. Одни из них были очень
толстые, другие — тонкие, костлявые и горбатые, все в морщинах и складках,
с дряблой, обвислой кожей.
Мать матерей Каху сидела посередине, на краю разостланного меха
бурого медведя. Она молча показала рукой на медвежью шкуру.
— Плясать будешь! Оленем! — сказала она.
Уамма засмеялась и сбросила с себя одежду. Она улеглась ничком на
шкуру и положила голову на колени Каху.
Подошел Фао. В руках он держал меховую сумку, из которой вытряхнул
какие-то разноцветные комочки. Здесь была желтая и красная охра, белые
осколочки мела и черные куски пережженной коры. Все это были краски
первобытного художника-колдуна.
Фао взял уголек и несколькими штрихами набросал на смуглой спине
Уаммы фигуру важенки — самки северного оленя с вытянутыми в воздухе
линиями ног. Готовый контур был подкрашен мелом и углем, и стало ясно, что
художник изображает весеннюю окраску оленя, когда белая зимняя шерсть
клочьями начинает выпадать и заменяется пятнами коротких и темных летних
волос. В передней части тела важенки Фао нарисовал продолговатое кольцо,
закрашенное внутри красным. Это было сердце оленя, полное горячей крови.
Копыта покрыты желтой краской, рога — бурой.
По знаку Каху Уамма поднялась. Старухи отвели ее за костер, так что
рисунок был отчетливо виден всем, кто сидел в землянке.
— Тала! — сказала Каху.
— Тала, тала! — повторили за ней хором все остальные.
Этим словом обозначали жители поселка важенку — оленью самку. Теперь
Уамма была не Уамма, она стала духом самки оленя.
В зверя ее превратили колдовское искусство Фао и заклинание Каху. Как
маленькому ребенку, Уамме можно было внушить все. Она верила словам
больше, чем глазам, и воображение, пылкая фантазия подчиняли ее себе
целиком.
С той минуты, как Уамма услышала слова Каху: «Ты тала! Ты самка
оленя!» — она стала сама чувствовать себя оленьей важенкой. Она стала
немой — ведь олени не говорят. Она больше не улыбалась — ведь олени не
смеются. Она чувствовала, как на ногах у нее выросли твердые двойные
копыта.
— Ложись! — сказала Каху. — Спи!
Уамма послушно улеглась ничком и зажмурилась. Два старика принесли
оленью шкуру и накрыли ее, а впереди положили голову молодой важенки с
шерстью и короткими рогами. Через полминуты Уамма уже спала и видела себя
во сне оленем.
Каху назвала еще два имени: Балла и Огга.
Это были две другие матери, которые должны были плясать танец оленей.
Огга была маленькая и толстая женщина, Балла — стройная и худая. Огга
была самая многодетная из матерей. Балла была молодая и веселая. У нее был
один только грудной ребенок. Два года тому назад ее привел из рода Вурров
охотник Калли, и она осталась жить с Черно-бурыми.
Фао расписал обеих женщин. Они были раскрашены так же, как и Уамма, и
так же укутаны в оленьи шкуры. Всем троим надели на шею по священному
ожерелью из оленьих зубов, а на талию — тонкий ремешок, к которому сзади
привязали по короткому оленьему хвосту.
Колдовская пляска
Главной заклинательницей племени была Каху. Три матери только
исполняли ее волю.
По знаку Матери матерей четыре старика вынесли на лужайку горящие
сучья. На них извивались золотые змеи — дети Родового огня. Старики
подожгли с четырех концов большую кучу валежника, сложенного посреди
поляны.
А кругом уже давно собралось все население поселка. Люди уселись
двумя кругами. Внутри сидели дети, кругом — матери, девушки и подростки.
Из землянки вышла сутулая Каху. Она опиралась на толстую клюку. Белые
космы волос падали на плечи. Голова и руки тряслись. Крючковатый нос
нависал над губами.
Старики постлали перед костром три мохнатые шкуры. Каху уселась на
средней, опустила голову и тихо забормотала непонятные слова.
Толпа затаила дыхание.
Фао и другие старики вернулись в землянку. Скоро они вывели оттуда
трех матерей, окутанных оленьими мехами. Головы их украшали пустые черепа
с маленькими рогами молодых важенок. Фао подвел женщин к костру. Каху
бросила в огонь связку сухого можжевельника. Пахучий дымок вместе с тучей
блестящих искр взлетел в воздух.
Каху и вслед за нею все остальные хлопнули в ладоши. Протяжный мотив
заклинательной песни тихо поплыл над завороженной толпой.
Три матери, взявшись за руки, ходили кругом костра. Через каждые три
шага они сгибались, опускали руки до земли и срывали зеленые травинки. Так
изображали они, как олени пасутся.
Когда плясуньи оборачивались спиной, зрители видели нарисованные там
фигуры. И все знали, что перед ними талы — рогатые важенки оленя.
Но вот Каху перестала бормотать. Фао помог ей подняться. Мать матерей
провела по воздуху пальцем: это она окружила себя волшебным кругом. Все
вскочили на ноги. Старики и старухи, матери и девушки, подростки и
маленькие дети сцепились в один хоровод.
Вне хоровода остались только три талы и сама Каху. Губы старухи
продолжали шевелиться. В то же время она внимательно искала кого-то
глазами. Из взрослых мужчин в хороводе участвовал только один. Это был
Тупу-Тупу, искусник в обработке кремня и лучший мастер-оружейник. Его
копья были высшими образцами оружейного искусства. Но Тупу-Тупу был
хромой. Искалеченная нога делала его негодным для охоты.
Вдруг Каху протянула свою клюку и дотронулась до проходившего мимо
Уа. Он был самый рослый из подростков. Руки и ноги его были стройны, а
стан гибок, как молодая березка. Глаза его сияли; на верхней губе слегка
пробивался рыжий пушок.
Все остановились. Уа, густо краснея, вышел из круга. Каху подала ему
палку с обугленным концом — волшебное копье в обряде заклинаний зверей.