Страница 39 из 89
«Хеншель» тут же начал проявлять строптивый норов, коварно мстя мне за неумение обращаться с ним. А что я мог сделать, если мои руки привыкли управлять машиной солидной, а не такой пигалицей? «Ничего, — сказал я себе, — не на парад летишь!.. Сойдет. Главное — путь на восток». Я вел тщательную ориентировку, каждые пять минут делал на карте засечки и сверял с местностью. Заблудиться в такой ситуации было бы преступлением и позором. Тут я был начеку. Хуже другое: пролетел всего-то ничего, а умаялся, словно полсуток держал в руках штурвал своего «ЛИ-2». Напряжение сказывается, не иначе…
Лечу два часа, три, четвертый пошел. Скоро линия фронта, надо смотреть в оба, хотя и светло. Вдруг, на счастье, впереди показались облака. Я сразу же полез вверх и на высоте полутора тысяч оказался в рыхлой массе. Пусть теперь попробуют достать меня зенитки, пусть найдут истребители!
Слепой полет для меня — семечки… Линию фронта пересек спокойно — подо мной свои, но выходить из облаков я не спешил, подумал с загоревшимся тщеславием: «Хорошо бы форсануть, прямо из облаков да на свой аэродром. Без штурмана, а?» По моим расчетам до посадки оставалось минут восемь, если, конечно, правильно сделана поправка на снос ветром. Самолет в облаках трепало беспощадно, я терпел, стиснув зубы, однако пора и честь знать. Вывалился из облаков и не обрадовался: горючего на дне, а еще надо лететь. Впрочем, недалеко. Вон, вижу, истребитель «ЛаГГ-3» с нашего аэродрома заходит на посадку, выпустил шасси. Нет, убрал, направился в мою сторону… Чего ему?! Э! Да он заходит на атаку! С ума сошел! Я закачал крыльями: дескать, смотри, я свой! А он открыл огонь. Едва успеваю ускользнуть из-под трассы, ору во все горло, словно он меня слышит:
— Прекрати стрельбу, идиот! Ты что, ослеп, осел! Кого атакуешь?
И тут я с ужасом замечаю, что на крыльях моего «Хеншеля» звезды, намалеванные охрой дедом Адамом, смыло. А «ЛаГГ-3» тем временем делает следующий заход. В азарт вошел, салага! Скорее вниз, на посадку, иначе убьет. Атакует сзади. Я — в вираж со скольжением, «Хеншель» начинает трястись, того гляди — рассыплется.
Третьей атаки ждать не стал, вылез на крыло и, послав в адрес лихого вояки то, что успел сказать за столь короткий промежуток времени, выбросился на парашюте.
Едва коснулся ногами земли, как меня тут же хватают:
— Ага, попался! Руки вверх!.
— Идиоты! — плюнул я со злостью и досадой. — Ни за что угробили самолет. На нем бы летать и летать!
Больше ничего объяснять не стал, оставил парашют среди поля и пошел на свой КП. Мне настойчиво предлагали сесть в машину, но я был так зол, что и разговаривать не хотел. Потом мне показали храбреца истребителя, отважно атаковавшего меня над собственным аэродромом. Сержант только начал воевать, видно, очень хотелось ему прославиться. Вот и прославился…
Так курьезно закончился первый мой полет к партизанам. Войдя в состав другого экипажа, я летал в иные места с иными заданиями и уж не надеялся, что снова встречусь с моими друзьями из отряда «Три К». Но спустя полгода меня опять послали туда уже в качестве командира корабля, и опять мы попали в передрягу. Многих партизан к тому времени уже не было в живых, много пришло новых.
Ну, о том, что тогда довелось мне увидеть и узнать, речь впереди.
ПЕРВЫЙ БЛИН — КОМОМ…
Бесприютный лес. Длинные заиндевелые просеки подернуты студеной дымкой, сумрачное небо без звезд, цепенеют скованные морозом серые заросли. В лесной глуши снег голубой, рыхлый, изломами. Пробивать по такому снегу первопуток — адский труд. Идешь, еле переставляя ноги, барахтаешься в зыбучем месиве, а утром где попало валишься в чащобе и спишь мертвым сном, пока мороз не продерет до костей. Но и тогда сразу не просыпаешься, только повернешься на другой бок.
Лишь один раз повезло партизанам: набрели на заброшенную охотничью зимницу. То-то красота! Раскалили печку, наварили пшенной каши с салом, наелись, всласть попили чаю и отдохнули по очереди. И для коней нашлось сено — хорошая подмога, потому что овса оставалось мало. Юрась порывался раздобыть корму в попутных хуторах, но Купчак запретил настрого: нельзя преждевременно демаскировать группу, и напоминал подчиненным параграф устава: «Боец должен стойко переносить все тяготы и лишения боевой походной жизни». И бойцы, соединяя свои силы в одну общую, строго выполняли параграф устава, с неизменным упорством двигались к своей цели. Шли в любую погоду, сутки — двадцать пять километров, а может быть, и больше, кто мерял их, километры, в этих лесах? Но Купчаку, Юрасю и еще двум бывшим десантникам, Платону Музгину и Якову Чунаеву, очень важно знать, сколько уже прошагали они сегодня, чтобы подсчитать, много ли осталось до конца пути, много ли еще долгих бездорожных ночей впереди.
Вчера им досталось больше, чем когда-либо, намаялись так, что Юрась не почувствовал, как обморозил во сне щеку. За ночь лицо распухло, перекосилось, точно от флюса. Завязавшись взятой про запас портянкой, он мучился от боли. Купчак сделал ему выговор за беспечность, стал придирчивей следить за подчиненными и уже не разрешал ложиться спать с ходу, велел прежде подготовить постель старым охотничьим способом: разгрести снег, нажечь побольше углей, чтоб земля высохла и нагрелась, потом угли смести, настелить веток, а поверх веток — соломы из саней и только потом ложиться.
Спали посменно, укрывшись кошмой. Во сне ворочались, вздыхали. Сейчас спали трое, Юрась ходил часовым, вытаптывал в снегу восьмерки, круги, пританцовывал, чтоб не озябнуть, и поглядывал по сторонам. С тех пор как его взяли в отряд, он стал чувствовать себя свободно и уверенно, ничего не страшился, опасался только одного: не наделать бы опять глупостей по причине своей «некомпетентности в военных вопросах», как правильно говорил ему Афанасьев. Работящий, старательный, физически сильный, Юрась был характеров мягок и щедр, и эта щедрость его открытой души вызывала у людей симпатии к нему, и хотя настоящей дружбы он ни с кем не водил, однако всегда был готов выручить того, кто нуждался в помощи. А уж если что-то пообещал, то кровь из носу, а сделает, выполнит. Эти его качества не укрылись от внимания комиссара, поэтому Юрась и оказался в группе разведчиков, хотя как специалист-подрывник он был еще действительно зеленый… Но вот уже более трехсот километров он терпеливо прошел за десять зимних суток под открытым небом и по-прежнему бодр и крепок. Привыкший к труду с детских лет, он и на войне оставался работником, осваивал день за днем солдатскую науку, как сподручней истреблять противника.
С наступлением сумерек Юрась достал из задка саней сухих дровишек, разжег в затишье костер и, набив снегом чайник, пристроил его над огнем. Затем объявил подъем. Напились черемухового чая с сухарями — и вперед! Начиналась рабочая ночь. Лесную тишину нарушали только храп коней да сухой кашель Якова Чунаева. Несколько раз пересекали торные дороги, дважды — железные. Купчак старательно изучал следы транспорта, и опять — вперед, то гуськом, то, наваливаясь скопом, подталкивали груженые сани или повисали на задке, тормозя.
Мороз с ветром показался во сто раз лютее, когда вышли из старого леса. Дальше, впереди, должны быть еще леса, другие, если их не вырубили, а пока диверсантам приходилось пробираться пустыми полями, делать утомительные броски. Купчак сказал, что, судя по его расчетам, группа находится вблизи района предстоящих действий.
Неизвестно, что подвело путников: компас ли, часы или карта, но на этот раз день застал их среди пустоши рядом с наезженной дорогой. Разбираться что и как — некогда, побыстрей свернули в развалистую логовину. Снег — по пояс, кони совсем устали, качались, опустив понуро морды. Платон Музгин пошел на разведку. Вскоре вернулся с охапкой сена — кто-то в конце балки припрятал копенку, — доложил: дальше опять равнина, открытое место. К счастью, начали кружить снежинки, мороз спадал, а к полудню и вовсе завьюжило. Решили дневать в балке. Лошадям задали корму, сами погрызли мерзлого хлеба с солониной, закусили снегом и, укрывшись в санях кошмой, прижались друг к другу, согреваясь.