Страница 38 из 89
Самолет уже не летел, а несся к земле крутой спиралью. Я с трудом выбрался из кабины в фюзеляж, откинул дверь и выбросился в кромешную тьму.
Парашют раскрылся почти одновременно с полыхнувшим внизу взрывом самолета. Через короткое время — удар, и я лежу на земле, покрытой неглубоким снегом. Погасил парашют, скинул лямки, прислушался — тихо. Странно тихо потому, что фронтовая тишина бывает тогда, когда по тебе не стреляют…
Шелковым куполом торопливо стер масляную копоть с лица и рук, взвалил парашют на плечо и пошел полем на запад, где по карте значился партизанский лес. Чтоб не таскаться с громоздким куполом, расстелил его в глубокой рытвине, попавшейся на пути, присыпал снегом и успел еще до рассвета уйти от места приземления километров на пятнадцать. Когда развиднелось, впереди уже замаячил долгожданный лес.
Но прежде необходимо точно сориентироваться, найти указатель с названием населенного пункта или что-то другое характерное. Внезапно послышался гул самолета. Поднимаю голову — правее низко над землей летит германский связной «Хеншель-126». Пролетел и начал разворачиваться не то на посадку, не то зачем-то еще. Нет, все-таки на посадку… Убрал газ, планирует. Я поежился: ужель черт занес меня на фашистский аэродром? Раскрыл полетную карту, посмотрел — никакого аэродрома в этом районе не значится. А может, тут не аэродром? Связники садятся в любом месте, кто где сумеет. Надо идти дальше, ближе к своим людям, авось повезет, встречу кого-либо…
Пробирался бездорожьем до полудня и вдруг наткнулся на длинный глубокий овраг, на дне его блестел лед. Пить еще с утра хотелось. Спустился вниз, наколол ножом льда, принялся глотать. Вдруг совсем близко, казалось над самой головой, заиграл аккордеон и чистый приятный тенор запел неаполитанскую песню. Что за черт? Итальянцы? Прижался к земле, замер, затем медленно начал пятиться по дну оврага, пока не уткнулся в сплошную снеговую стену. Смотрю — наверх ведут следы сапог, откуда-то потягивает жареным. Вскарабкался по следам — мать честная! Прямо в пищеблок угодил. Возле кухни — повар в белом колпаке, строем топают солдаты. Я кубарем вниз, спрятался под закраину твердого снега, стал дальше углублять ногами нору, утаптывать, пока не скрылся в логове с головой. Достал из кобуры пистолет, снял с предохранителя, хотя и понимал, что в моем положении — это детская хлопушка…
Наверху ходили, гомонили солдаты, а мои зубы отбивали невероятную дробь. Лишь за полночь осторожно вылез, тихо обогнул опасное место — и дай бог ноги! К голоду я притерпелся, но жажда мучила не переставая. Глотал лед, делал короткие переходы, чтоб не терять сил. Точно определил, где нахожусь, куда идти и какой держать курс. На третьи сутки, наконец, вышел к партизанскому аэродрому. Меня без промедления отправили в отряд.
Вступаю в лагерь, и кто меня встречает? Я не поверил своим глазам, воскликнул:
— Илья! Ты ли это?!
А он молча обнял меня и давай мять и крутить так, что я запросил пощады.
— Верю, верю! — кричу. — Это ты! Но неужели нет у тебя спортивной этики? Как тебе не стыдно демонстрировать костоломные приемы джиу-джитсу на человеке, не евшем трое суток!
— Да? А и правда! Извини, Иван, это у меня от радости… Ну, здоров!
Радость Ильи понятна: мы друг друга знаем, а остальным что дало мое появление? Они ожидали самолет, крайне необходимые им грузы — оружие и снаряжение, а получили совершенно ненужного летчика.
Я не оклемался еще после гибели экипажа. Закрою глаза и опять вижу себя задыхающимся, полуслепым в масляном тумане разрушенной кабины, вижу сраженных мгновенной смертью товарищей, желто-багровое пламя, рвущее и пожирающее самолет…
Афанасьев, понимая мое состояние, старался отвлечь от тяжелых мыслей. Мы сидели в землянке санчасти, куда меня поместили, и как тогда, в летние ночи, перед десантированием, пили спирт и разговаривали о войне. Свежие газеты, которые я вез с Большой земли, как и все остальное, пропало вместе с самолетом, и мне приходилось по памяти информировать партизан о наших делах на фронтах. На вторые сутки моего пребывания в отряде Илья по моей просьбе весь вечер рассказывал о том, как воевал после выброски мной его группы северо-восточнее Киева, как затем оказался здесь, у себя на родине, как встретил школьного друга Юрия Байду и что было потом. О Байде я слышал от Ильи второй раз, но самого Байду так и не увидел: неделю назад он ушел с комиссаром Купчаком в рейд.
Здесь, в землянке санчасти, я познакомился с ее хозяйкой Вассой Коржевской и Лесей, ее помощницей, наслышался и о Варухине, но его также не видел, потому что он убыл с другими партизанами в соседний отряд по хозяйственному заданию.
Не случись беды с самолетом, я б никогда не узнал этих людей так близко и не написал о них ни слова. То, о чем говорилось на предыдущих страницах, и то, о чем еще будет рассказано ниже, появилось благодаря случаю. Военная судьба свела меня с ними, дав возможность пожить в их среде, увидеть их в деле.
Вернулись с поиска разведчики Максима Костылева, доложили: немецкий аэродром, на который я наткнулся, вовсе не аэродром, а небольшая площадка, на которую садятся связные самолеты. Есть две землянки, метеобудка, протянут телефон в сторону райцентра. Охрана и обслуга незначительная, количество выяснить не удалось. После пурги везде заносы, немцы пригнали людей из деревни для расчистки взлетно-посадочной полосы. Три самолета едва видны из-под снега.
Коржевский, расстроенный неудачей с доставкой оружия и снаряжения, решил одним ударом разделаться и с фашистской авиаточкой, и с «хеншелями», которые, летая на малых высотах, могли без труда засечь партизанский лагерь.
Когда план операции был принят, Коржевский сказал мне шутя:
— Вот захватим самолеты, бери и жми домой. Да привози нам скорее то, что не довез.
— Это мысль! — обрадовался я.
— А сумеешь на немецком? — усомнился Коржевский.
Сказать, что я могу пилотировать «Хеншель-126», было бы, мягко говоря, натяжкой… Я этого «Хеншеля» в глаза не видел, если не считать недавнюю с ним встречу, когда он промелькнул вдали. Но отказаться по этой причине от возможности перелететь немедленно к своим?! Не использовать такой случай и после этого называть себя летчиком? Я важно сказал Коржевскому:
— Мы все умеем: и сапоги тачать, и на дудке играть…
…Участвовать в уничтожении фашистской авиаточки мне не пришлось. Коржевский твердо заявил: «Каждому — свое», и приказал сидеть с дедом Адамом в санях и не рыпаться, ожидать в лесу, пока не позовут. «Как бы не так», — подумал я и пустился туда, где шел бой. И конечно, попал к шапочному разбору. Метеобудка горела, партизаны грузили на сани бочки с горючим, сматывали телефонный кабель. Афанасьев, сделав галантный жест, как приказчик, предлагающий хороший товар, указал на три самолета:
— Выбирайте, сударь…
Я быстро осмотрел их. Один поврежден при перестрелке, другой — без горючего, у третьего топливный бак залит под пробку — признак исправности, иначе какой бы дурак стал заправлять негодный самолет! Надел парашют, пристегнулся, посидел несколько минут, чтоб сосредоточиться, разобраться в приборах — их не так уж много. Как запускать двигатель, спросить не у кого: при налете партизан ни одного немецкого летчика на площадке не оказалось. Я покопался, включил магнето, стартер, и мотор заработал. «Прежде чем взлетать на незнакомой матчасти, — пояснил я партизанам, — необходимо порулить по дорожке, привыкнуть к рулям, почувствовать их». Разогнал самолет, поднял хвост и, затормозив, вернулся на старт. На земле вроде получается.
— Остальные можно сжигать, — сказал я Афанасьеву. — Только заберите аккумуляторы.
— Повременим…
— Зачем? Я полечу на этом.
— А вдруг запасной понадобится? — усмехнулся Афанасьев.
— Типун тебе на язык!
Партизаны засмеялись, а подошедший дед Адам, подмигнув мне, поднялся по стремянке с ведерком красной охры на крыло и принялся малевать поверх крестов звезды. Закончив, спустился и сделал то же на киле и фюзеляже. Для тех, кто посмотрит на меня снизу, я — немец, для находящихся выше — русский. Я замотал себе лицо шарфом, чтоб не обморозиться в открытой кабине, поблагодарил деда Адама и попрощался с остальными, пообещав прилететь еще…