Страница 50 из 112
человеческое близко. Не ладится у тебя, вижу я... Тяжело это,
когда не ладится, знаю. Так ты, послушай-ка,
родненький,, собери все, что есть в тебе хорошего, сильного да и
объяви сам себе приказ: не отступать! Научиться
токарному делу не хуже других! И день за днем, час за часом
выполняй святой приказ этот. Приглядывайся, как
другие токари работают, спрашивай. А ежели побранит
тебя кто, — не обижайся.
Сабирка давно отвел резец от втулки и жадно, как
материнское слово, слушал добрый голос Аннушки.
— По правде тебе сказать, родненький... Только ты
покуда никому не говори... сама приглядываюсь я к
токарному ремеслу, денно и нощно мечтаю к станку стать.
— Правда, Аннушка? — повернулся к ней Сабирка.
Смуглое лицо его радостно просветлело.
— Правда, родненький. Давай учись, а там, глядишь,
и меня научишь.
— Научу, Аннушка! Честное комсомольское! — горячо
тряхнув кудлатой головой, проговорил Сабирка.
— Ты что же, уже комсомолец?
— Н-нет,— смутился Сабирка.— Пока еще нет. Это
привычка у меня такая.
— Что же, добрая привычка! — сказала Аннушка и,
взяв за рукоятки тачку, быстро покатила ее к кладовой.
Сабирка не знал, что у Анны от волнения защипало
в глазах, и она проглотила горячую слезу...
204
С тех пор Аннушка, пройдя мимо, то конфету сунет
в карман спецовки Сабирки, то пряник.
— Зачем же, Аннушка? — спросит Сабирка смущенно.
— Ешь, родненький. Мои зубы уже не берут.
В конце зимы Аннушка получила похоронное
извещение, «...военврач третьего ранга Анна Сергеевна Бак-
шанова погибла за свободу и независимость советской
Родины».
О, какой это был черный день! Придя с работы и
увидав в почтовом ящике конверт с незнакомым почерком,
Аннушка долго стояла, боясь пошевельнуться. В сердце
ударило страшное предчувствие. Непослушными,
одеревеневшими пальцами она вскрыла конверт...
Всю ночь душили ее сдавленные рыдания. И казалось
ей, не выдержит, изойдет болью и кровью сердце. Всю
ночь утешали ее, как могли, Николай Петрович, Сергей
Архипович и Тоня.
Утром она поднялась и страшная, с опухшими
глазами и перекошенным горем лицом, шатаясь от
слабости, пошла на завод. Зьжанов, увидав ее, застыл в немом
испуге.
— Поставьте... к станку,— только и сумела она
выдавить.
Прибежал Сабирка. Он видал, как шла она, шатаясь,
по цеху.
Она обхватила обеими руками его голову и зарылась
лицом в черной шапке его волос...
Три недели Аннушка и Сабирка вдвоем стояли за
станком — молчаливые, строго сосредоточенные, словно в
почетном карауле. Аннушка сжимала рукоятку суппорта и
ей казалось, что она мстит врагу за дочь, за всех
обездоленных вдов и матерей, мстит и будет мстить трудом,
светлым и свободным, как светла и свободна сама правда,
которой живет она и ее товарищи.
Так Аннушка стала токарем. Училась у всех и каждый
старался показать ей все, что знал. Но с самой большой
нежностью отзывалась она о Сабирке.
— Это мой наипервый учитель, — говорила она, а он
краснел и опускал голову.
* Потом, когда сняли Зыканова — человека,
«перегруженного пережитками капитализма», как характеризовали
его на профсоюзном собрании, мастером цеха назначили
Аннушку.
2С5
Показалось ей тогда, будто взошла она на высокую,
крутую-крутую гору, и сильный ветер, злой и
непримиримый, норовит ее сбросить вниз, в ущелье. Страшно ей
стало. Не за себя страшно, а за то, что подведет она людей,
не оправдает их надежд.
— Высоко вознесли, Иван Григорьевич, — сказала она
Добрывечеру, — непривычно.
— Привыкайте.
— Боязно, Иван Григорьевич. Взяли сороку и
поместили в орлиное гнездо. Ну какая из сороки орлица?
Добрывечер только посмеивался над ее страхами.
Величать ее стали Анной Спиридоновной, за глаза, правда,
подрежнему ввали Аннушкой; в конторе цеха лучший
стол дали ей: с рогатым медным оленем на чернильном
приборе, что ни день—вызывали на совещания, и
завертелась Аннушка, как белка в колесе, чуя сердцем, что
упускает она в своей работе самое важное, а что
именно — не знала.
Спросить у молодых стеснялась. «Это ведь не то, как
там, мол, резец заточить либо какой станку режим
держать. Тут режим строгий —• руководство. Вот и вожу
рукой, а что толку-то?»—думала она с затаенной,
мучительной заботою.
Сабирка вырос, вытянулся, как молодой дубок. Ему
поручали уже сложные токарные работы и звали кто Са-
биром, кто товарищем Ахметовым.
В цех пришло много новой молодежи. Народ
грамотный, шумный, веселый. Иные послушные,
степенно-внимательные, а иные своевольные, запальчивые.
Трудно с ними совладать Аннушке, маятно.
— Аннушка... Анна Спиридоновна,— окликнул ее
как-то Сабир. Черные глаза его смотрели с жалостливым
участием. — Похудела ты больно.
— Похудеешь, родненький, — вздохнула она,
заправляя обеими руками вожЛы под косынку. — Двадцатое
число подходит, а у нас еще только тридцать два процента
плана дадено. А Добрывечер наш, сам знаешь, добрый
только до двадцатого, а после — злее мачехи!
— Одна не повезешь, Анна Спиридоновна,
надорвешься,
— Вот именно, родненький.
— Я слышал, как Петр Ипатьевич и инженер
Луговая, дочка твоя, разговаривали с Добрывечероод: «Мы,
206
говорят, как коммунисты, требуем от тебя перестроить
работу». Строго разговаривали.
«Как коммунисты, требуем... — мысленно повторила
Аннушка. — Вот с кем надо мне посоветоваться!»
— Спасибо, родненький! — сказала она Сабиру,
блеснув улыбкой, и быстро понеслась по цеху. Полы
расстегнутого синего халата развевались, как крылья. Сабир
пожал плечами:
«Чудная все-таки Аннушка. Ни с того, ни с сего —
спасибо и побежала, будто ей не сорок девять лет, а
шестнадцать!»
Г л а в а десятая
Иван упивался счастьем молодой любви. Ему верилось,
что наступил праздник — нескончаемый и прекрасный.
На работе, в своем ли цехе либо на совещании у
главного инженера, тихой музыкой звучали в душе
Ивана отголоски простых, может быть, самых
незначительных слов Лизы. Но как весело сверкали его глаза, какой
радостью дышало его добродушное широкое лицо! И он
брал на себя такие большие, такие трудные
обязательства, что у остальных начальников цехов захватывало дух
от его смелости. •
— Обещания грузить поначалу легко, да потом они
оборачиваются тяжелыми камнями, — шептал ему кто-
нибудь из них.
— Ничего, — отшучивался Иван, — у меня спина
широкая. Не веришь, цепляйся и тебя вместе с твоим цехом
увезу.
И снова виделись ему глубокие и чистые глаза Лизы...
Иван перебирал в уме каждого своего рабочего и
находил в них новые возможности для повышения
производительности труда. Он учил людей изготавливать новые
приспособления, глубоко продумывать рабочие процессы.
— Ты плохой токарь, — говорил он какому-нибудь
востроглазому пареньку, — дятел! Носом работаешь, а не
головой.
— Как? — удивлялся токарь. — Я даю норму
аккуратно.
— Даешь норму. А нам нужно, чтобы ты две нормы
выполнял.
— Не выжать, Иван Григорьевич.
207
— Вот я и говорю — дятел! А ты научись вносить
{рационализацию. Ищи скрытый капитал. Внимательно
(Присмотрись к своему хозяйству, не думай, что оно
маленькое.
Добрывечер «брал шефство» над этим токарем: давал
ему техническую литературу, наблюдал его работу,
указывал недостатки.
Паренек обретал смелость, работал увереннее и
правда не на много, но повышал выработку.