Страница 36 из 112
на вопрос ссыльного, — да боязно: стражники в незваные
гости придут.
— Давайте погреемся дымком, — оказал ссыльный, —
знаете, присловье есть солдатское: солдаты шилом
бреются, солдаты дымом греются.— Он вынул кисет, дал нам
по щепотке табаку, потом долго и терпеливо высекал
трутнем огонь.
Старик потянул и давай кашлять, даже слезу
вышибло. Ссыльный засмеялся и поглядел на меня:
— Больные этим табаком хворь выгоняют, злые —
злость.
— Думаешь, я от этого добрей стану? —ответил я. —
Накорми, тогда, может, и душа помягчеет.
— Может, он сам с голодухи прибаутки, ровно
семечки, грызет, — сказал отец и позвал ссыльного в шалаш.
Я поглядел на Енисей. Тяжелые, темные волны
подымались на реке. На гребнях кипела пена.
— Ты какой грех на душу принял? Чать, убил
кого?— спросил отец, запалив коптилку.
— Политический я, — ответил ссыльный.
— А-а... За власть, мил-человек, боролся?
— За народ. Чтоб лучше жилось людям. Таким,
как вы.
Отец от смеха закашлялся.
— Ты хочешь перевернуть леща на другой бок: чтоб
царь, к примеру, ловил рыбу, а мы с Потапом ели?
— К примеру, — усмехнулся ссыльный. — А бреде-
шок-то у вас дрянной. Чинить надо.
— Чинить! — злобно откликнулся я, будто меня кто за
сердце ущипнул, — веревку свить из него да повеситься!
Злой я был, беда! На людей, на весь белый свет.
Нужда на плечи давила.
— Чем труднее человеку, тем выше он голову держать
должен, — сказал ссыльный, не сводя с меня глаз, — не
давай горбу расти!
— И-и, мил-человек, горб-то у него давно вырос, да
поистерся весь! — горько хмыкнул отец.
Ссыльный глядел на меня и говорил:
— Злость б тебе настоялась, как хмель в вине. Да
U0
только темная она, слепая. В пятнадцатом году царские
палачи товарища моего во дворе тюрьмы повесили. Я
видал его перед казнью. Сколько в нем охоты жить было!
А ведь прошлый путь его был, небось, потяжелее твоего.
— Прошлый путь и баран знает, — вмешался отец, —
где наследил, там и дорога. А ты покажь, мил-человек,
куда идти?
Ссыльный прищурился:
— Сказывай, как прежде шел, тогда видно станет,,
какой путь впереди осилишь. Может ты... вслед за
бараном двигался.
— Изволь, — довольно поморщился отец. — И насчет
барана ты меня того, крепко ущучил! Ну, слушай.
На Волге рыбачили мы. Да еще на Каме-реке. А там
нашего брата, ровно костей в щучьем хвосту. Трепала нас
нужда, мыкала, будто лодку рыбацкую в штормовую
погоду. Вот и пошли мы счастья искать.
А куда идти? Туда, где людей поменьше. Человека,
известно, пуще волка бояться надо. На север и подались.
Шли, шли, а счастья — и следа не видать. Горя да
беды, что в поле лебеды, а счастья — у кого ни пытали,—
никто не слыхал. Гнали мимо нас этапом каторжных.
Гремят колодками да цепями, молчат. Либо песни поютг
долгие, невеселые, ровно та дорога, какою их гонят.
Иной колодник спросит:
— А вы куда?
— Счастья искать, — отвечаем.
— Так это не в ту сторону, — говорят и смеются. —
Вот, счастья искамши, мы до самого Турухана и дошли.
— А ведь правду колодники говорили,— вздохнул
ссыльный, — не в ту сторону.
— Врали они! Хошь в какую сторону иди, не лайдешь
его, счастья-то.
— Есть счастье! — твердо сказал ссыльный. — Только
его не искать надо, — счастье никто не обронит, — а
добывать. Там на Волге и добывать его. Нужно много в
жизни руды переворошить, чтоб добыть один золотник
счастья. Так-то! — Он помолчал, потом тихо добавил: — А
людей бояться не надо.
— Поди, Потапка, сыми переметы. Порвет, —
беспокойно промолвил отец.
Енисей расходился не на шутку. Волны бешено
кидались друг на дружку. Вода будто кипела кругом.
151
Когда я воротился, ссыльный вышел из шалаша. Глаза
его блестели. Отец глядел на меня строго и жалостливо.
— Перевезешь его на тот берег.
— Ты в своем уме ли, батя? Погляди, что на Енисее!
— Вижу. А перевезти надо. Нельзя ему здесь, на
задворье.
— Пущай Енисей угомонится.
— Нельзя. Поймают его. Надо нынче же, покуда
стражники в избах хоронятся.
— Не повезу я! Енисей больно расходился, зашибет!
— Эх, Потапка! Крепкое у тебя тело, а сердце — что
у воробья, — донимал меня попреками старик. — Перевез
бы я его сам, да руки мои не сладят с рекой.
— Много их, ссыльных-то! За каждого с Енисеем
драться.
— Ты погляди на нею, — будто в ем самом Енисей
кипит. Потапка, слышь, Потапка! — кричал старик, и
ветер закидывал его белую бороду на плечо. — Енисея
боишься, а он... за нас с тобой. Злосгь из тебя, видать,
мозг выпила, как землеройка из карпа! Слепой ты, Потап,
слепой!
Лодка кидалась, билась на волнах.
— Будь ты проклят, анафема! — дико закричал
старик и побежал к лодке.
Рванулся я, словно бы ветром меня толкнуло. Прыгнул
в лодку, весла в уключины вставил. Силы смолоду много
было. Это нынче я много перьев* порастерял, будто тетерев
при линьке.
Ссыльный сел в лодку.
— А там... на том берегу... не пропадешь ты один? —
громко спросил его отец. — Заплутаешься да в трясине
утопнешь.
— Там друзья.
— Ишь ты! Везде у тебя родня.
— В добром деле друзей много!
— Ты бы имячко на память оставил, — сказал вдруг
отец, вытирая глаза.
— Завтра узнаешь. Когда искать меня станут!
Ссыльный схватил его руку, крепко пожал.
— Спасибо, отец!
— Будь счастлив! С богом! — крикнул старик и,
перекрестившись, толкнул лодку...
И-эх, и швыряло нас, эх, и кидало в ревучей пучине!
152
Видал я бури на Волге, — свирепой она бывает,
матушка, — но Енисей, дьявол, злее!
Хот, кого я вез, зорко вглядывался в набегавшую
волну, крепко держал руль. Потом настудила темень.
«Далеко ли до берега? — думал я в страхе, — не
подвели бы руки... неметь начинают... мочи нет плыть
дальше...» Да, эту ночь я запомнил на всю жизнь!
Не знаю, сколько мы промаялись с неистовой рекой,
только когда выбросило нас на берег, мы разом выскочили
из лодки и, помню, подумалось мне тогда, что ничего нет
лучше на свете, как ходить по матушке-земле.
— Ка-ак он нас... Енисей-то, а! — сказал ссыльный,
задыхаясь, когда мы привязали лодку. И засмеялся —
неудержно, широко.—А все-таки мы сильнее! Умом да
сердцем силен человек.
Прозябли мы. Он покопался в карманах.
— Покурить бы... Эх... промокло все.
Енисей с тяжким шипом бил размашистыми, стылыми
волнами, — глухо стонал, ошалело кидался на берег,
лютуя на нашу удачу.
Ссыльный что-то оказал, да не расслышал я за воем
бури, потом крепко обнял меня за плечи.
— Прощай, Потап. Может, не увидимся. Подымай
руду жизни. Добывай счастье. Ты сумеешь!
— А фамилия ссыльного так и осталась
неизвестной? — нетерпеливо спросил Чардынцев.
Заря погасла. И небо, и земля словно были покрыты
синим пеплом.
— Наутро, — продолжал Потап Дмитриевич, — когда
Енисей угомонился, я воротился в станок. Стражники
бегали из избы в избу. Искали. Пристав Кибиров, заикаясь
от страха и досады, сипел:
— Бе^кал матерый большевик. Второй побег
совершает. Фамилия ему Булатов. Кто поможет излов-ить —
большие деньги получит.
Мы с отцом только переглядываемся да прячем
радость за пазуху: поди, пристав, излови тучку в небе либо
ветер в поле...
Горячие капли кипящей ухи жалили Чардынцева з
лицо и грудь, но он не отодвигался, захваченный
рассказом.
— В сорок пятом году привелось мне быть на
областной конференции колхозников. Первое слово для доклада